– Как же, маркиз, – сказал он с закипавшей в нем нервной раздражительностью, которую в древние времена приписали бы действию волновавшего его бога, – вы несомненно могущественный повелитель в царстве мышления. Взгляните мне в глаза… Вы серьезно желаете услыхать от меня предсказание?
– Совершенно серьезно, клянусь честью! – отвечал Кондорсе. – Невозможно желать этого серьезнее.
– Маркиз, – начал Калиостро глухим голосом, полузакрыв глаза, неподвижно устремленные в одну точку, – вы умрете от яда, заключенного в кольце, которое вы носите на руке. Вы умрете…
– А если я его брошу? – прервал его Кондорсе.
– Бросьте.
– Но ведь вы признаете, что это очень легко сделать.
– Так бросьте ж его, говорю вам, – вмешалась графиня.
– Графиня права, – сказал граф Гага.
– Браво, графиня! – заметил Ришелье. – Ну же, маркиз, бросьте этот яд; а не то теперь, когда я знаю, что вы носите на руке смерть человека, я буду дрожать всякий раз, как мне придется чокаться с вами. Кольцо может открыться само… Э-э!..
– А стаканы, когда чокаешься, так близки друг от друга, – продолжал Таверней. – Бросайте, маркиз, бросайте.
– Это бесполезно, – спокойно заметил Калиостро, – господин де Кондорсе не бросит его.
– Нет, – сказал маркиз, – не брошу… Но не потому, чтобы я хотел помогать судьбе, а потому, что Кобанес составил для меня этот единственный в своем роде яд, представляющий затвердевшую, благодаря игре случая, субстанцию, а этот случай, быть может, и не встретится ему вторично. Вот почему я не брошу яд. Торжествуйте, если хотите, господин де Калиостро.
– Судьба, – заметил последний, – всегда находит верных пособников, помогающих ей приводить в исполнение ее приговоры.
– Итак, я умру отравленным, – сказал маркиз. – Ну что же, пусть так. Не всякий, кто хочет, может умереть таким образом. Вы мне предсказываете чудную смерть: немного яду на кончике языка, и я перестану существовать. Это уже не смерть, это минус жизнь, как говорится у нас в алгебре.
– Мне вовсе не нужно, чтобы вы страдали, сударь, – холодно отвечал Калиостро.
И он знаком показал, что не хочет пускаться в дальнейшие подробности, по крайней мере, относительно Кондорсе.
– Сударь, – сказал тогда маркиз де Фавра, перегибаясь всем туловищем через стол и точно желая сделать шаг вперед навстречу Калиостро, – я уже слышал о крушении, ружейном выстреле и отравлении, и все это очень разохотило меня. Не сделаете ли вы мне одолжение предсказать и мне какой-нибудь миленький конец в таком же роде?
– О, маркиз, – сказал Калиостро, который начинал волноваться под влиянием иронии, – вы напрасно стали бы завидовать этим господам, так как, клянусь честью дворянина, вам предстоит нечто лучшее…
– Лучшее! – воскликнул со смехом де Фавра. – Берегитесь, вы берете на себя слишком много: лучше моря, выстрела и яда! Это трудно.
– Еще остается веревка, маркиз, – любезно заметил Калиостро.
– Веревка! О, что вы такое говорите!
– Я говорю, что вы будете повешены, – отвечал Калиостро в припадке какого-то пророческого экстаза, с которым он не мог более совладать.
– Повешен! – повторили все присутствующие. – Черт возьми!
– Вы забываете, что я дворянин, – сказал несколько охлажденный от своего пыла де Фавра. – И если вы случайно говорите о самоубийстве, то я предупреждаю вас, что надеюсь до последней минуты сохранить настолько самоуважение, чтобы не пользоваться веревкой, пока у меня будет шпага.
