Но была и вторая, куда более тревожная версия. Это сделал кто-то другой.
Убийца.
Арион представил себе эту сцену. Убийца приходит в этот кабинет. Возможно, после того, как тело Ставрогина уже нашли. Он видит эту доску, этот алтарь, посвященный чужой одержимости. Он видит фотографию. И видит под ней имя – Федор Каверин. Имя, которое для убийцы является священным. И он не может вынести, что это имя находится здесь, в этом контексте, приколотое к доске как один из экспонатов в коллекции его убийцы. И тогда он берет лезвие и аккуратно удаляет подпись. Это не акт сокрытия улик. Это акт спасения. Акт освобождения имени из плена. Ритуальное очищение. Он возвращает Каверина в его истинное состояние – состояние отсутствия, состояние чистого смысла, не запятнанного вражеским контекстом.
Эта вторая версия нравилась Ариону больше. Она была изящнее. Она соответствовала той холодной, символической логике, которую он уже начал ощущать во всем этом деле.
Он отошел от доски и снова медленно обошел кабинет. Его взгляд теперь искал другое. Не следы борьбы, не отпечатки. Он искал следы присутствия другого человека. Того, кто мог быть здесь недавно. Того, кто знал этот кабинет так же хорошо, как и его хозяин.
Его взгляд упал на пюпитр, на котором лежала книга «Призраки сцены». Он подошел и осторожно, кончиками пальцев в перчатках, приоткрыл ее. Внутри, на той странице, где речь шла о «власти отсутствия», лежал не библиотечный разделитель, не случайный клочок бумаги. Там лежала засушенная веточка лаванды.
Аромат был почти неуловим, выветрился со временем, но он был. Хрупкий, тонкий, меланхоличный. Этот запах никак не вязался с брутальным, интеллектуальным, прокуренным миром Виктора Ставрогина. Это был чужеродный элемент. Женский. Или, по крайней мере, не мужской. Это был знак из другого мира, из мира чувств, а не концепций.
Арион закрыл книгу.
Теперь у него было два таких знака. Соскобленное имя. И веточка сухой лаванды. Два маленьких, почти невидимых сбоя в программе. Две детали, которые не вписывались в образ режиссера-тирана, замкнутого на своем искусстве. Они говорили о том, что в этой башне из слоновой кости был кто-то еще. Постоянный, тихий, невидимый посетитель. Тот, кто приносил сюда запах лаванды. Тот, для кого имя Федора Каверина было настолько важным, что он не поленился взять в руки лезвие.
Арион достал свой телефон и сфотографировал царапину на доске и веточку лаванды. Это не были улики в том смысле, как их понимала Ростова. Но для него это были первые буквы, из которых он собирался сложить имя настоящего автора этой пьесы. Он посмотрел в панорамное окно на серый город. Лабиринт становился все сложнее, но где-то в его центре теперь забрезжил тусклый, обманчивый свет.
Вернувшись из театра в свое убежище, Арион чувствовал себя водолазом, который слишком быстро поднялся с большой глубины. Ему нужна была декомпрессия, переключение на другую задачу. Ответ на звонок по домофону был именно таким переключением.
Это была Анна. Та самая женщина, которую направил к нему его старый знакомый, психотерапевт доктор Райхель. «Случай не для моего кабинета, Арион, – сказал он по телефону. – Она строит идеальную, классическую защиту. Ей нужен не терапевт. Ей нужен деконструктор».
Анна вошла в его кабинет и села в кресло для посетителей, напротив него. Она была похожа на хрупкую фарфоровую статуэтку, на которой от времени пошла тонкая сеточка трещин. У нее было красивое, но измученное лицо и руки, которые жили своей, отдельной, панической жизнью.
