Он перелистывал страницы дальше. Везде были следы этой борьбы. Борьбы режиссера не с актером, а с реальностью, которая вторгалась в его идеальный мир, в его пьесу, и ломала ее. Но самой странной, самой тревожной была пометка рядом со сценой явления Призрака. Всего два слова, нацарапанные почти в панике:
«Призрак лжет?»
Ставрогин ставил под сомнение не просто реальность призрака на своей сцене. Он ставил под сомнение его мотив. Саму основу пьесы – требование мести. Он, как заправский деконструктивист, разбирал на части не только своего актера, но и первоисточник. Словно чувствовал, что за текстом Шекспира проступает другой, более страшный текст. Словно слышал в репликах Призрака отцовской мести совсем другой голос.
Голос настоящего призрака. Призрака Федора Каверина.
Арион отложил сценарий. Все эти знаки – фотография, пометки, вопросы – складывались в одну тревожную мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был напуган. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против чего-то. Против какого-то другого, альтернативного сценария, который пытался прорваться на его сцену. И, судя по кровавому пятну за металлической ширмой, призрак в итоге победил. Но был ли это бесплотный дух соавтора? Или вполне реальный, смертоносный носитель его воли?
Арион встал и подошел к окну. Ночной город мерцал внизу. И где-то там, в одной из этих светящихся точек, был тот, кто превратил убийство в акт литературной критики. И он только что начал свою игру с Арионом.
Глава 10: Труды режиссера
На следующий день Арион вернулся в театр. Не с Ростовой, а один. Ему нужен был официальный повод, и Ростова, скрипнув зубами, его обеспечила – «повторный осмотр в связи с новыми обстоятельствами по делу». Обстоятельства существовали только в голове у Ариона, но этого было достаточно.
Он миновал разбитое на осколки фойе и пустой зрительный зал, направляясь к своей цели – кабинету Виктора Ставрогина. Он находился не в административном крыле, а высоко под самой крышей театра, вдали от суеты сцены и гримерок. Попасть в него можно было только по узкой, гулкой винтовой лестнице, словно в башню алхимика или в келью отшельника. Этот путь был символичен: Ставрогин отделял себя, свой мозг, от тела театра.
Дверь была опечатана, но сопровождавший Ариона молодой лейтенант сорвал пломбу. Арион вошел в тишину и остановился на пороге.
Кабинет был похож на мозг. Упорядоченный хаос. Огромное, почти пустое пространство с одним-единственным панорамным окном от пола до потолка, выходившим на клубок серых, мокрых от утреннего тумана крыш. Воздух здесь был другим. Не пахло ни пылью, ни кровью, как внизу. Пахло старой бумагой, дорогим табаком и идеями. Такими густыми, почти осязаемыми, что, казалось, их можно потрогать рукой, как плотный бархат.
Арион медленно шагнул внутрь, и на него уставились сотни глаз. Глаза с тысяч книжных корешков, которые покрывали три стены от пола до самого высокого потолка. Это была не просто библиотека. Это был арсенал.
Он медленно прошел вдоль стеллажей. Здесь было все. От «Критики чистого разума» Канта до новейших трудов по квантовой физике. От альбомов по искусству с репродукциями Гойи и Бэкона до учебников по психиатрии и психофармакологии. Ставрогин был интеллектуальным всеядом, хищником, поглощавшим чужие мысли и концепции.
Но один стеллаж был выделен особо. Он был полностью посвящен одной пьесе. Десятки, если не сотни изданий «Гамлета» на всех языках мира. Толстые академические фолианты с комментариями, тонкие брошюры с анализом одного-единственного монолога, дешевые издания в мягких обложках, испещренные пометками, и дорогие, коллекционные тома в кожаных переплетах. Ставрогин был не просто одержим этой пьесой. Он препарировал ее, разбирал на атомы, словно пытался найти в ней некую скрытую, изначальную правду, тайный код. Рядом с томиком Кьеркегора, открытом на главе о «рыцаре веры», стояла работа Лакана о стадии зеркала. А на самом видном месте, на пюпитре, как священный текст, лежала одна, не самая приметная книга в серой обложке. Та самая, что была и у него. «Призраки сцены: Драматургия отсутствия». Почти вся она была испещрена заметками, сделанными красным карандашом.
