Но ему нужно было возвращаться в прозу. В сложную, запутанную, полную фальшивых сносок прозу театра «Лабиринт».
На его почту пришел обещанный Ростовой файл. Он открыл его. Адреса и списки украденного. Арион не спеша распечатал их и отложил в сторону. К ним он вернется позже, ночью, когда разум устанет от анализа и станет более восприимчивым к символам. А сейчас – работа.
Он снова разложил на своем большом столе фотографии и схемы из кабинета Виктора Ставрогина. В свете настольной лампы они выглядели как улики не против убийцы, а против самого убитого. Это была карта его души – холодной, упорядоченной, одержимой. Но даже в самой строгой системе есть место для аномалий. И именно их искал Арион.
Он взял в руки фотографию пробковой доски, висевшей на стене кабинета. Она была похожа на центр управления полетами в чей-то внутренний ад. Фотография Алексея Орлова в центре, от которой, как солнечные лучи, расходились нити, соединявшие его с репродукциями кричащих лиц Фрэнсиса Бэкона, с цитатами из Кьеркегора о страхе и трепете, с вырезками из медицинских справочников, описывающих симптомы шизофрении. Ставрогин не ставил пьесу. Он собирал монстра Франкенштейна, сшивая его из лоскутов чужих текстов и чужой боли.
Арион увеличил изображение, вглядываясь в детали. И его взгляд снова остановился на единственном «неправильном» элементе на всей доске. На старой, выцветшей фотографии двух молодых людей, приколотой в самом углу, почти в тени. Ставрогин и Каверин. Элемент, от которого не шло ни одной нити, который не был снабжен ни одной цитатой. Он был вынесен за скобки. Он существовал вне системы. Он был тем самым «дополнением», о котором гласила его любимая философская теория. То, что кажется лишним, но на самом деле определяет всю структуру.
Арион долго смотрел на эту фотографию. На ликующую, полную энергии улыбку молодого Ставрогина и на нервную, испуганную – Федора Каверина. Два полюса. Успех и забвение. Громкость и тишина. Но в тот момент, на этом фото, они были вместе. Они были единым целым. Что-то должно было разрушить эту связь. И это «что-то» и было тем самым призраком, который вернулся на сцену двадцать лет спустя.
Он отложил фото и взял в руки ксерокопии страниц из режиссерского сценария. Это был другой текст. Более интимный. Арион надел тонкие хлопковые перчатки и начал медленно перелистывать страницы, вчитываясь не столько в печатный текст, сколько в пометки, сделанные на полях красным карандашом Ставрогина.
Почерк был нервным, рваным. Поля были испещрены знаками, символами, отрывочными фразами, похожими на шифрограммы.
«Безумие как маска. Или маска как безумие?» – было написано рядом с первым большим монологом Гамлета. У этой фразы стоял жирный вопросительный знак, обведенный в кружок.
Дальше, в сцене ссоры Гамлета и Офелии, Арион прочел запись, подчеркнутую дважды, с такой силой, что карандаш почти прорвал бумагу: «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота. Он дает мне человеческое, а мне нужно механическое. Фальшь!».
Арион замер. Вот оно. Противоречие. Вся труппа, вся полиция считали, что Ставрогин доводил Орлова, ломал его, требуя настоящего, подлинного безумия. А текст говорил об обратном. Ставрогина пугала подлинность. Он хотел контролируемой истерики, холодного, отстраненного представления о безумии, а получал настоящий, непредсказуемый, человеческий психоз. Он хотел управлять марионеткой, а в руках у него оказался живой, страдающий человек, и это рушило его стерильную концепцию.
