Ленинград, 1974
«Вот приеду в Питер.
Мы пойдем на Греческий, у дома Хвоста станцуем танго».
Я – Васе Аземше. Дом Алиски, весна 2010.
Пишу нехотя, из-под палки. А если так, то буду говорить с тобой. Обращаться к твоей светлой тени. Ты как хочешь, чтобы мы тебя вспоминали? Я, конечно, вспоминаю и люблю. Хотелось бы обозначить твою огромную общую одаренность, твою незаурядность. Не тексты, не песни, не гитару. Сверх этого! Больше! Как? Прямо вот: красивый, талантливый, доброжелательный, умный, обаятельный. Так многие напишут и будут правы. А о высокой духовности, о постижении Абсолюта, совершенства, истины – так об этом эзотерики, или молчать лучше. В первый приезд, в начале 1995 года, ты сказал, что помнишь о нашем знакомстве: осень, то ли 67-го, то ли 68-го года. Ванька Тимашев, я – и навстречу ты, Енот, Сорокин. Раннее утро, пустынный Невский. Енот еще съехидничал: «Им что, лет по восемнадцать? Ну, эти московские». Дружить начали сходу, будто век знакомы. «Мы все были оборвыши и заморыши» (Бродский). Потом? Мотание меж двумя столицами, твой успех в Москве, особенно среди дам. Большая Бронная, звонок в дверь, часов 7 утра. Сосед Борька: «Хвост приехал!» Он тебя обожал, из полсотни мужиков любил только Игоря Нагишкина, тебя и Левушку Рыжова. Хороший вкус у соседа Борьки. Полинка и я радовались!
И в комнате, и на кухне становилось живее, светлее и новее. Чего мы праздновали всё время? Сашка Васильев: «Это жизнь такая. Совок не всё удушил».
Ну, не знаю, как тебе наш грандиозный приезд в Питер вдвоем с Алиской. Я очень хотела, чтобы вы поженились. Свадьбу на Бронной до сих пор вспоминают со светлым, но нервным смехом. Ваш Мерзляковский. Не могу понять, как получалось: соседи вроде, а живем полной многолюдной жизнью, шляемся туда-сюда, пьём, поём, едим, курим, громко говорим, орём. Один Губанов чего стоил! Помнишь, ты вошёл в порезанной куртке, весь в царапинах:
– Хвост, что это?
– А, Губанов у подъезда спрашивает: «Хвост, кто как поэт лучше, я или Данте?» Я ему: «Да ты и до Пушкина не дорос!» Он и бросился на меня с ножом.
Весь центр Москвы был нашим. Когда ни выйдешь, днем или ночью, тут же встретишь знакомых. Вы с Пятницей в семь утра явили себя на Бронную: «У тебя всё схвачено, в твоем магазине уже в восемь вино дадут, а Полечке всё равно пора в школу».
Надо сказать, Полину ты очень любил. Подолгу внимательно говорил с ней. Песни же твои она пела с детства, свою училку по музыке обучала им. Помню Крым, Алушту: солнечное Рыбачье. Ты там работал пляжным фотографом. Ну, стало быть, большая кодла около тебя, московско-питерская: Леня Чачко, Петя Беляков, Енот, Ярмолинский, Марина Резницкая, Полинка и я. Ты Полинке на пляже часто давал деньги.
– Откуда у тебя?
– Хвостик дал.
Безумные поездки в горы, костры, ночи на пляже. Вино. Песни. Пели все, хором. Но… запевала был ты. Помнишь, как радовались рожденью Анечки? И как мы, свиньи, раздолбай, не пошли встречать Алиску с дочкой из роддома. Питерские твои тогда приехали: помню, был Лева Лосев – сильное впечатление. Кстати, вы – питерские – не матерились, говорили точнее, суше, любили классику. Откуда ты такой взялся: певучий, музыкальный, всенародный? Уже считалось, что мы «авангард», «андеграунд». Не знаю, как «under», но на полу спали все, рядами: на Бронной, на Мерзляковском, у Лошади на Уральской.
