Хуан Антонио и два близких ему друга, с которыми они росли вместе, сызмальства, и которые, к слову, тоже обрели кредо, как и он, став бравыми капитанами, владели собственными парусными судами, но по воле случая оставили их на верфи в Кадисе. Там с судов снимали пушки для замены, а сами суда кренговали, цепляя с берега канатами к частям такелажа на борту, и тянув с берега, тем самым заваливали корабль то на один, то на другой борт, меняя сгнившую древесину, снимая полипы и наросты, обрабатывая дерево составом от червя-древоточца, не менее опаснейшего для судна врага, нежели лютый шторм, или дерзкие пираты. По возвращению из очередной торговой экспедиции пушки уже должны были заменить на новые, начинить сотни ядер, днище обшить медными листами для защиты от рифов и того же паразита, паруса пошить из более плотной ткани, хорошенько просмолить всю палубу и придать лоска внешнему виду там, где его потрепали океан, моря и лихая удаль.
В общем везде.
Судно Хуан Антонио же несколькими месяцами ранее прошло плановый ремонт и обновление, да и сам он совершил парочку быстрых и удачных торговых экспедиций через Атлантический океан, всякий раз укладываясь вовремя и без потерь среди личного состава, и транспортируемого, груза, который, казалось бы, должен был вызвать куда больший интерес со стороны пиратов, нежели тот, что канул на дно морское сейчас. Но в это раз…
В бою пало шесть судов, четыре торговых, забитых под завязку тростниковым сахаром и табаком, в придачу ко всему они везли золото и серебро, и два сопровождающих, которые успели потопить парочку судов под чёрным флагом. Но вот остальные, напавшие на караван… их сразил El Peregrino.
Среди шести судов, павших под натиском пушек противника, на корм акулам в общей массе сгинули в пучине более трёхсот душ. А те, кто ещё барахтался в море, цепляясь за тлеющие обломки, теряли сознание от ран и кровопотери, или тонули, захлёбываясь от солёной воды, давясь от дыма, застилающего поле битвы.
– Луис! Диего! – отогнав вспышку ещё свежих, но уже ставшими воспоминаниями событий, капитан крикнул, беря тон выше, чем стоны полумёртвых матросов, и лепет пытавшихся их успокоить живых, – Фернандо, Наварра!
– Хуан! – послышался басистый оклик, откуда-то с палубы ближе к форштевню. Там, за простреленными и опустевшими бочками некогда наплоенными пресной водой, сгорбился светловолосый голубоглазый и рослый мужчина. Офицер в белой рубахе чуть за тридцать привстал из-за тары и держась за ухо, снова крикнул, – дьявол, Хуан! Ты жив, сукин сын! Мы здесь!
Хуан обрадовался гонору Луиса, и спешнее зацокал кожаными ботинками с невысоким плотным каблуком, едва не поскользнувшись в очередной луже крови, вытекавшей вместе с внутренностями из разорванного пополам некогда мощного и крепкого тела члена команды.
Капитан замер и посмотрел в серо-голубые глаза, застывшие навеки в агонии, устремленные в утреннее небо. Сердце сжалось от укола, много больнее чем била шпага в плоть, и наклонившись, капитан прикрыл веки погибшему, и шепнул, – боже, Армандо… упокойся с миром друг мой… я позабочусь об Оливии и…
Хуана пробрала злость, и он дал себе слово, если он выживет и доберётся до континента, обязательно позаботится о беременной жене Армандо, и ещё не родившимся ребенке. Оливия должна была разродиться к ряду через пару недель после того, как они бы кинули якорь в Кадисе. Но…
