Костин кивнул, но в его взгляде промелькнуло что-то похожее на разочарование – словно он ожидал другого ответа. Он открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но был прерван.
Архивариус вернулся с потрепанной папкой цвета выцветшей охры и положил ее перед Костиным. Папка выглядела неожиданно тонкой для дела о пропавшем человеке – плохой знак, говорящий о недостаточности расследования. Покрытая слоем пыли, она казалась артефактом из прошлого, а не активным делом, ждущим раскрытия.
– Дело о пропаже Анны Костиной, – сказал архивариус с той особой бесстрастностью, которую приобретают люди, ежедневно работающие с документами человеческих трагедий. – Все, что у нас есть. Больше материалов не поступало с 2020 года.
Архивариус удалился, его шаги гулко отдавались в тишине подвала, пока не стихли вдали. Елена заметила, как Костин на мгновение закрыл глаза, будто собираясь с силами перед тем, как открыть папку. Этот жест был настолько интимным, настолько полным сдерживаемой боли, что она почувствовала себя невольной свидетельницей чего-то глубоко личного.
Костин открыл папку с таким видом, будто прикасался к открытой ране. Елена отметила, как его пальцы едва заметно дрожали – микротремор, выдающий глубокую эмоциональную вовлеченность. Она заметила, что на его левой руке не хватало фаланги мизинца – старая травма, о которой она по профессиональной привычке подумала как о потенциальном источнике психологической травмы, а затем упрекнула себя за эту автоматическую диагностику.
Она молча наблюдала, как он перелистывает страницы – показания свидетелей, фотографии с места последнего появления, список вещей, найденных в квартире сестры. Документы были пожелтевшими, с загнутыми углами и следами многократного просмотра. Очевидно, Костин неоднократно возвращался к этому делу на протяжении пяти лет, ища упущенные зацепки.
На одной из страниц Елена заметила пометки, сделанные от руки – тем же острым, угловатым почерком, которым Костин делал заметки во время их разговора в кабинете. Он не просто официально вел дело – он жил им, отмечая каждую мелочь, каждое наблюдение, которое могло привести к сестре.
Некоторые фотографии были скреплены вместе бумажной скрепкой, на которой виднелись следы ржавчины. Костин осторожно отделил их и разложил на столе – лаборатория в университете, галерея, кафе рядом с домом Анны. На каждой фотографии была отмечена дата и время. Елена заметила, что все снимки были сделаны в течение последней недели перед исчезновением сестры Костина.
– Я собирал эти фотографии сам, – тихо сказал Костин, заметив её интерес. – Официальное расследование быстро зашло в тупик. Слишком мало улик, слишком много времени прошло. – В его голосе звучала горечь, но не обвинение. Он понимал ограничения системы, частью которой являлся.
Елена внимательно рассматривала фотографии. На одном из снимков Аня в светлом платье стояла у входа в галерею, её лицо было обращено к кому-то за пределами кадра. Выражение было странным – смесь восхищения и страха, словно она смотрела на что-то одновременно прекрасное и ужасающее. Елена непроизвольно вздрогнула, узнав это выражение – она видела его у пациентов в измененных состояниях сознания, когда они оказывались на границе между контролем и его потерей.
– Вот, – Костин указал на страницу с фотографией выставки. Его палец задержался на изображении с той особой нежностью, с которой люди прикасаются к реликвиям ушедших близких.
