– Олюшка, выхода нет! На что я куплю еды и дров, не говоря уже про лекарства? Где и как я их раздобуду?
– Раечка, солнышко, не ходи! Умоляю тебя, сестричка, не ходи! Вдруг ты не вернешься? На кого ты меня оставишь?! Я здесь без тебя сдохну! – неожиданно сменила тон младшая сестра.
На ослабевших руках женщина попыталась приподняться, но у нее не получилось, и она снова уронила голову на подушку.
– Ну что ты, голубушка! Вернусь я, конечно же, вернусь! Господь не разлучит нас! Ведь у меня нет никого, кроме тебя! И у тебя никого, – приговаривая, ласково погладила по голове сестру старшая.
– Ох, за что мне это все! Почему я не умерла от тифа в двадцатом, как Лида, или, как Адель, от красноармейского штыка?! Она не пошла с ним, так он ее штыком, штыком! – запричитала Ольга.
– Тише, милая, побереги силы, очень тебя прошу! – незаметно смахивая слезы, мягко успокаивала сестру Раиса.
– Тебе в этой стране даже учительницей не позволили работать! Как же это – идейно-классовый враг их деток грамоте будет учить?! Словно жить и дышать здесь с ними одним воздухом, в одной стране – это преступление!
Обессилев окончательно, Ольга замолчала: ее душил кашель. Рая, не находя себе места, механически перебирала лежащие на столе вещи или снимала невидимые шерстинки со старой кофты, но так и не призналась сестре, что уже почти передумала.
– Ну ладно, иди, коли собралась, с Богом! – постепенно стала успокаиваться младшая.
– Вот и хорошо, попытайся уснуть, милая, – ласково поглаживая под одеялом ее руку, шептала Рая.
Больная закрыла глаза и отвернулась к стене.
Раиса достала из комода брошку и, встав на цыпочки перед небольшим зеркальцем, приложила ее к старой кофте. Вздохнув, вернула вещь обратно и сказала:
– Если что, попросишь Семеновну обменять брошь на хлеб и лекарства.
Ольга промолчала. Раиса накинула на плечи серый пуховый платок, перетянула им грудь и маленьким узелком завязала концы сзади на пояснице, влезла в старое заношенное пальто. Довершила наряд потрепанная солдатская ушанка. Бесшумно выйдя из комнаты, старшая сестра прошла по темному коридору коммуналки, огибая выученные наизусть препятствия. Тихонько притворив входную дверь, женщина неспешно поднялась по ступенькам.
Морозный солнечный день взбодрил бывшую княгиню, и она, семеня в стареньких ботиночках фабрики «Парижская коммуна», по скрипучему снежку, довольно быстро дотопала до трамвайной остановки на Большой Семеновской. Людей было немного. Рабочий день у москвичей уже давно начался. Транспорт в это время ходил редко, но нужный номер, по счастью, не пришлось ждать слишком долго. И 22-й трамвай, подкатывая к остановке, задорно потрескивал звонком, дребезжал стеклами и щедро сыпал искрами, скользя токоприемником по заиндевелым проводам. Все складывалось как нельзя удачнее. И это вселяло надежду. В вагоне было немного теплее. Раиса Адамовна процарапала на покрытом изморозью стекле глазок и стала следить за меняющейся картинкой в окне.
Москва была уже вне опасности, враг был отброшен, но противотанковые ежи, как и зенитные расчеты, никто не убирал с улиц столицы. Оставались незыблемыми комендантский час и режим светомаскировки.
Оживление на улицах временами напоминало довоенное, если бы не обилие людей в форме. Куда-то неслись груженые ЗИСы, глазастые троллейбусы, юркие полуторки и начальственные эмки.
Медленно, как диафильм, проплывали в окне трамвая картинки зимней Москвы: украшенные сосульками дореволюционные палаты Щербакова, бывшее здание Покровской мещанской богадельни, заснеженная городская усадьба Мусиных-Пушкиных. Подобно состарившимся сгорбленным приживалкам, они покорно соседствовали с современными советскими зданиями: взмывшими вверх конструктивистскими этажами Госплана СССР или громадиной главного корпуса библиотеки имени Ленина, и уступали им пальму первенства.
