После чая дед послал нас «в работы». Ура!
Мы оделись и пошли с корзиной во двор, чтобы насобирать снега. Ходили пять раз, замёрзли зверски, но были довольны: началась наконец-то наша трудовая жизнь. Дед одобрительно покрякивал, отмечая, наверное, что мы не ленимся. Вот чудак, видел бы он, как я ловила раков на Великой!
После снега дед развёл нас в разные наряды: брата усадил резать лозу для корзин, а мне достались веник и половая тряпка. Это было обидно. Заготавливать прутики-то гораздо интереснее, – ишь как пыхтит Юваль, складывая их в отдельные горки. А дед хитро посматривал на нас, ожидая чего-то; ждал, ждал и дождался: мы подрались.
– Так дело не пойдёт! В артели нет порядка – считай, пропало пропадом дело! – постановил он строго и усадил меня рядом с собой за стол, чтобы объяснить, как нужно нарезать прутья.
Я и братец совместно стали рубить лозу на разные по длине отрезки, считая, сколько нужно их положить в отдельные кучки, а дед, иногда поглядывая на нас, топил печь, вычищал подзольник, точил на круге ножи, топор и разные крючья, ходил в коровник к бычкам и в прируб за рыбой и делал по порядку ещё множество дел, значения которых мы в основном не понимали.
Я смотрела на него виновато, понимая, что бросила первое же самостоятельное дело, которое было мне поручено. Когда прутки закончились и резать уже было нечего, Юваль пробасил, что он первый справился.
Дед похвалил нас обоих и хитро подвёл к следующей работе:
– Ну вот, сообща-то работа шибче идёт. Вот вам два веника и две тряпки, – кто проворнее выйдет?
Мы бросились в бой, для начала измерив, чей веник толще, а тряпка больше. Работа оказалась не из лёгких: нужно было подмести и вымыть обе половины горницы, сени и ближний прируб для зерна и муки, в котором, как я заметила, того и другого было мало, зато висело на веревках множество пучков сушёных трав, каких-то кореньев в сетках и стояло несколько прикрытых неплотно кадок. Мы, не удержавшись, сунули в них нос: там были сушёные ягоды и коричневые мелкие орешки.
По завершении уборки оказалось, что оба мы герои, за что получили по кусочку жареной рыбы, названия которой дед нам не сказал.
Ближе к обеду пришли к нам две женщины: то ли старухи, то ли молодухи, – не поймёшь, до того они были перетянуты шерстяными платками от пояса до головы поверх тулупов, под которыми угадывалась другая плотная одежда; походили они на расписных деревянных матрёшек, которых я однажды видела в Пскове, в магазине на площади. Они сказали, что настала очередь дедовой Гривке идти на работу.
Старик повздыхал, посокрушался, потом спросил:
– Куда её, голубушку мою?
– На соляную сначала, в чаны лёд возить, а потом сено со стогов для колхоза, – ответила та, что была выше и бойчее.
– Смотри, бабы, не застуди её, холодного пить не давайте. Она ещё с прошлого раза не отошла.
– Да будет тебе причитать, Баир, как будто в первый раз. Не упадёт твоя Гривка с натуги, мы же не на завод её тащим.
– А что, там падала какая?
– Да всякое говорят, мы не видели.
На том и закончился их разговор.
Уходя, молчавшая женщина глянула на меня так, как будто что-то в уме прикидывала, и дед накинулся на неё:
– Что нацелилась? Мала она ещё, не видишь, что ли? Ни на сетку, ни на разделку не поставишь: за ящиком не видно будет.
– Сегодня мала, а завтра в самый раз. Ишь какая глазастая, того и гляди дырку просверлит.
