– Глазастая она с голодухи, а не из любопытства. А за своим разом через три года придёшь.
Женщины ушли со двора, а старик наш сокрушённо глядел вслед уводимой ими Гривке, каурой низенькой кобыле, ещё не старой, но уже заезженной постоянной работой.
Юваль покосился на меня, думая, чем же я так заинтересовала этих женщин, и спросил деда:
– А почему они твою лошадку увели, деда Баир?
– Всё она, война проклятущая. Сначала мужиков, которые покрепче, забрала, а потом и лошадки ей понадобились. На нужды фронта да на заводы много коников увели. Те, что остались, за троих пашут.
– Значит, твоя Гривка на фронт работает?
– А как же! Мы сейчас все вроде как на фронте. Только война у нас трудовая. Лениться некогда.
Мы многозначительно переглянулись, поняв, что старик сказал сейчас очень важные слова и что они напрямую касаются и нас. Мне захотелось сейчас же, сию минуту, продолжить трудиться и что-нибудь серьёзное сделать для деда, Алтан и мамы. Детским своим умом я поняла, что прежние беспечные времена ушли навсегда и никогда уже не вернутся. Но я не жалела об этом.
Дед занялся устройством кровати для Алтан, сколотив из оставшихся досок и чурбачков совсем низкий топчан, вроде того, что сделал вчера для нас, только узкий; войлока у него не осталось, и он, поразмыслив, скрепил верёвкой две старые сети и набил в них сухого мха и сена, а сверху бросил древнюю драную шинель, неизвестно откуда взявшуюся в его хозяйстве.
Мы следили за дедом зорко, запоминая, что к чему можно приспособить в той необычной для нас крестьянской жизни, которую мы за два дня успели если не полюбить, то хотя бы проникнуться ею, – это нужно было сделать, нужно было учиться всему быстро и с охотой, которую я вдруг почувствовала в себе.
ХХХ
После обеда старик показал нам, как топить печь и какой запас дров около неё всегда нужно иметь, а потом полез на свою лежанку, решив немного отдохнуть. Он закрыл глаза и вспомнил свою жизнь.
Баир не знал, когда родился, но припоминал: когда в тринадцать лет отец вручил ему первое его ружьё, то сказал, что родился он в один год с царём. Отец и дядья были из зажиточных, но желали большего, чем просто иметь хозяйство и не знать нужды. Для этого требовалось иметь свое обзаведение для промыслов и завязать дружбу с купцами и богатыми промысловиками, которые каждый год по весне прибывали на Ольхон, таща за собой на пароходах и карбасах целую армию жилистой ангарщины – голодранцев перекати-поле, не имевших ни кола ни двора, беспаспортных и прочих всех мастей, а то и беглых, которым от отчаянной жизни было всё равно, как окончить свои дни: утонуть или повеситься. Они нанимались в рыбацкие артели в Иркутске и работали на острове до первого льда, от оглушительно тяжёлого труда и неустроенности спасаясь водкой и крепким табаком. Ангарщина, вечно голодная и крикливая, рассаживалась на берегу, как стая бакланов, спала и ела в дощатых балаганах, сколоченных наспех и продуваемых насквозь, а по вечерам пьяными криками оглашала окрестности. Нередки среди босяков были и драки, доходившие в иных случаях до убийств.
Цыден, отец Баира и брат старосты улуса, смотрел на действия пришлых с практической точки зрения: он понимал, что добывать рыбу, нерпу, пушного и иного зверя, а потом сидеть на всём этом добре, чтобы в конце концов продать за смешные деньги оглоедам из Иркутска, по крайней мере, неразумно. Родовые тони на Малом море стали сдавать в аренду, но с условием, чтобы и самим ставить сети беспрепятственно. В иные годы омуль, сиг, хариус, ленок шёл тучей, и одного этого было достаточно, чтобы на ближних ярмарках закупаться всем необходимым и приумножать нажитое.
