До вскрытия льда выходил Баир в разведку на озеро, чтобы приметить нерпичьи лёжки. Лов сетью он не любил, думая, что толку от неё мало, и полагался только на надёжное ружьё и свой зоркий глаз. Положить хитрого и осторожного зверя нужно было с первого выстрела, чтобы подранок не нырнул в продушину, откуда достать его было делом невозможным.
Нерпа лежала у продушины, крутя мордой и принюхиваясь к ветру, чтобы при малейшей опасности сигануть в воду. Баир медленно, стараясь не выдать себя скрипом саней, замаскированных белым парусом, подходил на расстояние выстрела и целился в голову. Промахов у него не было. Щенков он не трогал, считая такую охоту подлым убийством, к тому же совершенно бесполезным для хозяйства, а вот обмануть взрослого одинокого зверя было делом серьёзным и уважаемым.
Когда же лёд расступался настолько, что можно было идти на лодке, наступали последние две-три недели ружейной охоты, опасной и для зверя, и для самих нерповщиков, вынужденных доставать трофеи, сходя на нетвёрдые уже ледовые острова.
Баиру полукочевая эта жизнь давалась в молодые годы почти легко; окружённый роднёй и товарищами по промыслам, он чувствовал себя как рыба в воде, понимая, что если подведёт охота или рыбы будет мало, то выручат иные доходы, приносимые крепким хозяйством. Отец, помимо мастерских, держал овец, коров и лошадей, а лес давал столько всякого рода припасов, что сидеть голодом нечего было и думать.
Он женился, но из дома не ушёл, как по обычаю сделали это старшие братья. Годы шли своим чередом, и ход их Баир воспринимал с благодарностью и надеждой, думая, что удача сестра постоянству и что род его ещё надёжнее укрепится в его детях.
Он стал первейшим башалыком в улусе, и слава бежала впереди него. Поговаривали, что Баир может по цвету воды определять ход рыбы, что считалось искусством сродни шаманскому. Он только посмеивался, узнавая от артельщиков про досужие сплетни, разносимые по острову его завистниками или же просто бездельниками, которые таким нехитрым способом оправдывали собственную лень и беспробудное пьянство.
Беда пришла, откуда не ждали. В гибельный шторм завалился на бок карбас, хлебнул воды и пошёл на дно, утянув за собой всю артель, в числе которой был Сухэ, младший сын. Неделю Баир выл и крушил всё вокруг себя, а потом всё же утих, внушив себе, что Сухэ забрал священный дух Байкала. Внука своего, которого успел народить погибший сын, Баир решил по примеру отца отдать в учение и отвадить от промыслов, посчитав, что такой знак дал Байкал.
А потом наступили иные времена, и Баир подумал, что мир за озером поразили все болезни разом. Новости приходили одна нелепее другой, а что было в них правдой, никто из родни поначалу не мог разобрать. Войну, случившуюся на следующий год после трёхсотлетия романовского дома, он встретил с безразличием: из семьи некого было призывать. Две его дочери рано овдовели и жили с детьми у мужниной родни, а старший сын, ставший единственным после гибели Сухэ, не подлежал воинской повинности.
Но вскоре Баир призадумался. Сначала исчезла ангарщина, – её и след простыл, а потом дощатые бараки на берегу напрочь снёс Сарма, как будто почувствовал, что никому они больше не понадобятся. У знакомого трактирщика Баир узнал, что мануфактурщики получили большие подряды на обмундирование и потому перешли с рыбацких сетей на шинели. Пароходный флот, какой имелся, почти весь был отдан военному ведомству, как будто война началась в Иркутске, а не на другом конце света. Рыбу и меха стали брать меньше и с неохотой, хотя доставались они промысловикам всё тяжелее и тяжелее: трудно стало готовить зимовья, делать необходимые припасы, да и рабочих рук почти не осталось.
