– А что я там забыла? – спросила я недовольно. – Или ты доходяг никогда не видел? Тоже мне невидаль.
Станислав, долговязый и тощий, в куцем свитерке, из рукавов которого вылезали длиннющие руки, – они вечно молотили воздух бесцельно, как будто жили отдельно от хозяина – задышал прямо мне в ухо и возбуждённо, с присвистом, зашипел:
– Айда смотреть: вдруг какой-нибудь вытащит рыбу на берег? Вот потеха будет!
Это уже было полным свинством. Все мы знали, что зекам позволялось есть омуля, пока тот был в воде, но стоило кому-нибудь из них припрятать рыбёшку, выйти с ней на берег и при обязательном шмоне быть пойманным с поличным, как для такого бедолаги начинались последствия, которые могли на берегу же и закончиться: конвой его бил смертным боем, чем попало, от кулаков до прикладов.
Я возмущённо отстранилась от нахала. Бледное веснушчатое его лицо, острые скулы и тонкий нос, при первом знакомстве позабавившие меня, вдруг стали мне неприятны.
Захотелось уязвить его больнее, и я спросила:
– А когда тебя с мамой везли сюда, ты наверняка в три горла жрал? Небось ещё и отказывался от пайки, если без повидла давали?
Станислава аж затрясло. Мы знали, что его младший брат умер по дороге в Сибирь, и на какой-то глухой станции иссохшее его тельце вытащили из вагона и сбросили на сани, на окоченевшие трупы прочих несчастных, умерших голодной смертью в пути, – больше мать и старший брат его не видели.
Он завыл, закружился на месте юлой, сверкая блекло-серыми глазами, которые были у него от природы узкими и колючими, но от внезапной обиды вдруг расширились и прямо заполыхали адовым огнём, и стал по-польски облаивать меня, иногда даже вспоминая про собачью кровь, – думал, наверное, что я ничего не разберу по незнанию. Но я-то от мамы знала немного польский и всё разобрала, поэтому, услышав знакомые выражения, не раз доводившиеся мне слышать в словесных перепалках родителей, мгновенно вцепилась в нечёсаные патлы этого любителя острых зрелищ и с силой выдрала из них клок волос, отчего Станислав застыл сначала, прямо как охотничий кобель деда Баира, а потом взвыл от боли. Я, долго не раздумывая, побежала к баракам, иногда оборачиваясь и показывая Станиславу язык, а он, сначала предприняв вялую попытку догнать меня и отлупить, потом почему-то передумал и только грозился издалека кулаком. Кулаки-то у него были крепкие.
А потом вышел мне случай пожалеть Станислава. Прибыл на остров одноногий капитан в выцветшей шинели, сухой, почти скелет, с каменным лицом, обтянутым бронзовой от ветров и солнца кожей, – ну ни дать ни взять кощей, только железных доспехов ему недоставало. Приехал и тут же шмыгнул к председателю, а из правления они вместе пошли на школьный двор, где мы почти всей школой чинили колхозные сети.
Одноногий не стал никого агитировать и ни с кем из наших мальчишек по отдельности говорить, только после короткого нервного разговора с председателем велел троим бурятским пацанам через неделю быть готовыми к отъезду в Иркутск. Оказалось, что он набирает ребят в ремесленное училище.
– Я на фронт поеду скоро, а не в вашу шарашку подъедаться, – заявил отчаянно самый старший из выбранных.
Одноногий усмехнулся и отчеканил:
– Успеешь ещё навоеваться. Надо, ребятки, и здесь научиться фрицев бить. А кто это сделает, кроме вас? Танки и пушки сами собой не построятся, и сейчас ваш фронт здесь, самый настоящий боевой фронт. Так-то вот, ребятки.
