От этих его слов повеяло разумом и человечностью, и наши мальчишки притихли. Случайно я зацепила взглядом Станислава и обомлела: вечно бледное его лицо стало почти пунцовым, весь он сжался, выставив худые острые плечи вперёд. Глаза ему застило горькой солёной пеленой, и оттого он часто-часто моргал, словно хотел вытравить случайную соринку.
Ходу ему с острова не было, как и другим спецпоселенцам, и он это знал. Мальчишки, которых отобрал одноногий, через неделю отправились в Иркутск; мы провожали их всей школой, а они, стоя на берегу в ожидании карбаса, весело и шумно обсуждали обещанные одноногим форму, ботинки и какой-никакой паёк, в котором даже могли быть сахар и сухари.
Наших Станислава и Марека тоже распределили: Марек отправился в столярный цех сколачивать ящики, а Станислава зачислили в «упряжные», как сказал наш председатель; оказалось впоследствии, что упряжная эта должность хуже каторги.
Я уже два раза видела, как лошадки, по две в каждой упряжке, тянут крылья сети из воды, а в ведомых у них выступают мальчишки. Попал в такую команду и Станислав. Со стороны непонятно было, кто кого погоняет: то ли лошадёнки тянут трясущихся от недостатка сил погонщиков, то ли, наоборот, те принуждают идти вперёд, до полного схлёста крыльев, измотанных коняг.
То-то досталось Станиславу нашему. Я с ним помирилась.
В июле явился на остров какой-то неведомый «красный крест». Комендант ходил по баракам и всем эвакуированным велел заполнять карточки: кто откуда приехал, когда, сколько в семье человек, где они работают, кем. Вот чудак. Чего там выяснять, когда в нашем бараке все из Пскова и ехали все в одних теплушках. Примерно каждого десятого в потусторонние миры вознесли немцы, – их убило при бомбёжках, а ещё столько же ушло в пути от разных событий, большей частью от смертельных ранений.
Я видела, как просветлела лицом мама, когда комендант ушёл. Непонятно было, чему она так радуется. Все стали писать эти карточки по очереди, одним химическим карандашом, выданным комендантом. Дела пошли весело: стали говорить, что войне скоро конец, раз уж всех начали переписывать, что прижали Гитлеру хвост, – сдохнет скоро тварь, давно черти на том свете ждут вонючего выродка.
Я и сама воодушевилась, поддавшись всеобщему возбуждению и светлым ожиданиям, – а вдруг мы скоро поедем домой, в милый Псков, вдруг доведётся ещё мне увидеть родных и друзей, оставшихся там? Посмотрела я на маму и поняла, что и она думает о том же самом, только боится почему-то говорить об этом.
ХХХ
Вот уже и весна сорок четвёртого года. Я и Юваль в школу не ходили, потому что учителей не осталось. Их всех призвали или определили на рыбзавод, а потрёпанный сарай, именовавшийся школой, приспособили под засолочную. Вечерами с нами занималась учительница из эвакуированных, которой за труды колхоз определил пособие в виде солонины и молока.
Май выдался жарким, светлым и ярким, и наша банда, приободрившаяся после зимних холодов, иногда, в ставшие редкими часы отдыха, вылезала на берег, чтобы побегать, проваливаясь в вязкий песок и увёртываясь от холодной волны, поорать и побеситься вволю.
Худосочная Лайма, запрокинув голову и стряхнув со лба пряди цвета пшенной крупы, встала на большой камень и заголосила:
Встану я на бочку,
Посмотрю на небо, -
Не идёт ли «Ангара»,
Не везёт ли хлеба.
Вот тоже мне, артистка из погорелого театра. Словно не знает, что «Ангара» эта, ржавая посудина, привозившая на остров муку и прочее, притрюхает ещё не скоро, а в пути успеет отсыреть и провонять плесенью, как будто плыть ей пришлось по меньшей мере из Америки.
