Мы её услышали уже на улице.
Вернулись мы в барак только вечером и стали читать письмо дяди Ефима по второму разу, – первый раз прочли маминой бригаде, которая слушала нас в полной тишине, при этом даже бригадирша не возмутилась, что прекратили колотить молотками и возить на тачках ледяную крошку в чаны. Как оказалось потом, наша семья была первой, которую отыскали на «земле», как называли у нас всю земную твердь, что была не на острове.
Дядя написал коротко: велел нам не тянуть со сборами в дорогу и ехать к нему в Клин как можно скорее.
Он сообщил, что осенью сорок первого года его с семьей эвакуировали в Свердловск, через год призвали старшего сына Владимира, который в октябре сорок четвёртого пал смертью храбрых в Польше, а так все живы-здоровы и работают. «О чём же рассказать ещё – всего сразу и не расскажешь… – написал он в конце и подытожил: – Вот приедешь, Роза, и всё сама узнаешь».
Да, скорый на подъём наш дядя. Он считает, видимо, что нет ничего на свете такого, что могло бы задержать человека на месте. Выехать с острова сразу нечего было и думать. Нужно было получить разрешение комендатуры, а потом ждать санного поезда, который раз в месяц отправлялся на большую землю. Полтора месяца мы ещё пробыли на Ольхоне, и только в конце февраля с грузом солёного омуля уехали в Иркутск.
Прошло всего-то пять лет, из них три с половиной пришедшихся на войну, и вот я опять очутилась в бело-голубом звенящем морозном тумане, окутавшем городские дома и ледяной росписью полёгшем на окна.
Неделю мы жили на вокзале в ожидании поезда до Красноярска. По вокзалу ходили обглоданные кочевой жизнью типы с хмурыми лицами, шныряли между узлами и баулами, охраняемыми бабами и ребятишками, и иногда в разных закутках этого человечьего муравейника раздавались перемежаемые оглушительными воплями крики, примерно такие: «Ой, люди, украли! Украли всё, ироды!»
Иногда урок удавалось ловить, и кончалось всё по-разному: одних избивали в кровь, и они, ползая по захарканному полу и выплевывая выбитые зубы, затем кое-как по-обезьяньи приподнимались, выкатывались за дверь и забивались в разные вокзальные закоулки, чтобы отдышаться, а иные, кто сразу после битья вставал на ноги, бежали в свои норы, грозясь навестить фраеров попозже, чтобы поставить их на ножи; некоторые ускользали из общей свалки и оставались невредимыми, и тогда толпа, матерясь и костеря бездеятельную милицию, расползалась по своим семействам и тревожно затихала на время.
Но были и смертные случаи, один из которых мне запомнился. Поймали молодого урку почти в середине зала и принялись в злобном молчании забивать его кто чем: бабы разрывали ногтями лицо и одежду, а мужики с размаху били сапогами – или вместе, или по очереди, не обращая внимания на то, что урка уже даже мычать не мог. Мёртвое тело продолжали молотить до тех пор, пока подоспевший наряд не выстрелил в потолок и матом не разогнал толпу. На полу в луже крови остался лежать труп без лица и с лопнувшим животом, из которого вылезли кишки.
Урки и после этого случая наведывались на вокзал, надеясь на удачу и собственную прыть, закалённую лихой жизнью, – они видели сотни смертей и не боялись ни чёрта, ни милиции, ни голодной толпы. Шептались, что с ленских приисков их убежало немало и что спасались они от лагерных сук каких-то.
Мы и большая белорусская семья решили держаться вместе: дети сели в середину на родительское добро, а взрослые расселись по кругу. Так было легче ходить за кипятком и отоваривать карточки. Хлеб нам удалось получить только один раз, и мама призадумалась: что же такое происходит?
