Она вспомнила вечер перед отъездом с Ольхона и в душе ещё раз поблагодарила нескольких женщин, с охотой помогавших ей укладываться, – оказалось, что некоторые их советы помогли нам не остаться ни с чем. Сухари, солёный и вяленый балык, вяленая говядина, кедровые орешки упрятаны были в зашитые сумки, а эти сумки, в свою очередь, были положены в середину двух подушек, набитых для маскировки соломой, – вору трудно будет догадаться, что там есть ценное по нынешним голодным временам пропитание. Больше ничего у нас не было значительного, кроме денег и карточек, которые мама спрятала в потайной карман, пришитый к нательной сорочке.
Были ещё две котомки из козлиных шкур, скреплённых жильной ниткой, – в них была всякая мелочь, нужная в дороге, довоенные фотографии и некоторые документы, которые были всегда при маме и поэтому не сгорели с остальными вещами в первый день эвакуации.
И всё-таки одну из котомок у нас украли. Случилось это в поезде, отошедшем – вот же судьбы насмешка! – из Саранска и ни шатко ни валко дотащившем нас до Москвы. В утащенной котомке были наши метрики, о чём мама сокрушалась больше всего. Она погоревала-погоревала, да и забыла: всё же самих нас урки не тронули и мы почти без потерь доехали до столицы.
Москва, серая, неприбранная, встретила нас, как встречает цыганский табор новую невестку, – суетой и одновременно полным безразличием. Ощущения праздника, которого я так ждала, воображая себе красивый смелый город, не случилось. Радостным было только предвкушение того, что очень скоро я увижу своего умного и доброго дядю и двоюродных брата и сестру, о которых мама мне и Ювалю рассказала по дороге.
Из Москвы мы чуть было не уехали в Калинин. Мама почему-то решила, что конечная станция должна быть в Клину, и если бы тётка-милиционерша, с которой мы сели рядом и разговорились в дороге, не толкнула её, задремавшую, в бок и не сказала, что пора выходить, то оказались бы мы в этот день не у дяди, а опять на вокзале, но уже в Калинине.
Клин с первого взгляда показался мне деревней. Был уже май, и в привокзальном скверике, облюбованном галками и тощими кошками, сосредоточилась такая же тощая и крикливая жизнь: шныряли чумазые оборванцы, по виду цыгане, женщины и подростки на подводах, перекрикивая вокзальный громкоговоритель, обсуждали новости и цены; в этой сутолоке мы расположились прямо на затоптанной траве, чтобы немного отдохнуть.
Я оглядела окрестности и нашла, что Клин только притворяется городом: ни одного многоэтажного здания не было видно с площади, а из каменных построек увидела я только крохотную часовню у самых путей да мрачного вида длинную одноэтажку из тёмного кирпича, прямо за которой и вовсе начиналась какая-то деревенская улочка. Торговли, как в других городах, в которых нам пришлось побывать по дороге в Москву, никакой не было, разве что, как подумала я, магазины и рынок этот хитрый городок спрятал в других местах.
Около нас притулился старик с корзиной, полной молодой крапивы. Несколько раз он выстреливал любопытным взглядом в нашу сторону, желая начать разговор, но не знал, наверное, с чего начать. «А что, сударыня, далеко ли живёте? – наконец решился он заговорить. – Вы вроде не из города, – значит, проездом?»
Ох ты, наша мама «сударыня»! Вот рассмешил дед.
Мама невольно улыбнулась, затем отвернулась от него, чтобы достать дядино письмо, и прочитала адрес дяди Ефима вслух:
