Конечно, родные. В одной семье могут быть красавцы и совершенно невзрачные личности. Природа иной раз ужасно насмешлива.
ХХХ
Мы понемногу начали обживаться на новом месте. Оказалось, что дядя работает на военном производстве, поэтому строгости на нём были неимоверные. Комбинат был номерной, продукция, соответственно, секретной, а оклады и зарплаты выше, чем во всяких мелких лавочках в городе. Он получал полторы тысячи, но толку от них всё равно было мало: половину съедали обязательные займы и всякие добровольные взносы, дрова, керосин и плата за квартиру подводили под ноль треть из остававшегося, да нас было три рта в довесок; к тому же надо было помогать и своей семье, которая тоже не шиковала. Давали, правда, ему как специалисту заводской паёк, и иногда он приносил в дом даже мясо: помню, это была печёнка, которую дядя целым куском бросал почему-то не на сковородку, а на угли в печке, отчего она моментально закипала и темнела, шипя, как потревоженная змея, которую палкой выгоняли из травы. Только спустя месяц мама выяснила суть этого рецепта. Оказалось, что в дядином хозяйстве просто не было сковородки. Вот смеху-то было!
Подступал к середине второй голодный послевоенный год, который многие, по слухам, ползавшим по посёлку, просто не пережили. Несколько человек, наевшись незрелой ягоды и яблок, умерли. Сказали, что они не справились с отравлением, но это было сомнительно. Скорее всего, на тот свет они отправились по причине лютого голода, поселившегося в округе; он дурным серпом жал слабых и увечных или же забирал тех, кто не смог найти работу. Нам, выходит, крупно повезло: мы были на попечении дяди, который имел твёрдый доход.
С хлебом была совсем беда, как, впрочем, и со всем остальным, и мама заявила в начале июня, что больше сидеть дома, считая капустные листы, не собирается.
– Погоди ты, Паша Ангелина, успеешь ещё все рекорды побить, наработаешься, – ответил ей дядя.
– Может быть, ты объяснишь мне, что за причина сидеть у тебя на шее? – вскипела мама.
– Объясню, конечно, объясню! Только ты сама раньше не взорвись от перегрева. А то видишь – уже и пар пошёл.
– Так. Давай излагай, дорогой Ефим, только без фантазий. Я тебе не какая-нибудь деревенщина из Лодзи, перед которой пьяный ксёндз себя апостолом объявил.
– Прописки одной мало, чтобы на комбинат устроиться, – начал он терпеливо объяснять, – тебя должен ещё проверить особый отдел. Без его разрешения у нас даже в уборщицы не возьмут.
– Особый отдел? Что это ещё такое?
– Ну, незачем тебе это знать. Ты же умная у меня, Розочка. Вспомни одну нашу историю перед войной и вопросов таких больше не задавай.
Я видела, как после дядиных слов вдруг побледнела мама, и решила, что она просто злится на него из-за своего вынужденного безделья и нашего общего безденежья.
Она постаралась быстро избавиться от выражения тревоги, тенью лёгшего на её прекрасное лицо и означавшего какие-то горькие моменты прошлого, о которых я ничего не знала и которые, видимо, до сих пор терзали её. Ей это удалось.
– Сколько же ждать, Ефим? И потом, почему ты только сейчас мне сказал об этом? Я сразу бы и пошла в отдел кадров, чтобы быстрее всякие проверки пройти.
После этих слов уже дядя вскипел.
– Да пойми ты, дурочка, что твой брат не слесарем там числится, а в руководящем составе! – стал он маме вдалбливать вещи, казавшиеся ему очевидными. – Если ты сама попрёшься на завод, то у меня могут быть неприятности, да ещё какие!
