И начал он с другого конца вести, не с такого обидного для мамы, как думалось ему, – ведь он сначала изложил только видимые причины затянувшегося её безделья.
Оказывается, в анкете он указал только свою семью, а про родственников написал, что ничего не знает о них с начала войны, что было чистой правдой. Но вот беда: как только дядя узнал, что мы живы, так сразу и нужно было в эту особую контору идти, чтобы сообщить о нашедшейся родне. А он просто забыл об этом. Ну да ладно, это дело поправимое. Сейчас пустят новое производство и будут срочно людей набирать. Вот тогда дядя и пойдёт к особистам, чтоб им пусто было, дармоедам.
Сказав последние неосторожные слова, дядя усадил меня рядом с собой и виновато попросил никому об этом разговоре не говорить, даже Ювалю, который где-то на улице шлялся.
Господи, да о чём он просит! Уж не такая я и маленькая, чтобы не понимать, что не обо всём нужно докладывать кому ни попадя.
Да, я не маленькая. Мне уже тринадцать лет, слава богу, и похоже, надо радоваться, что жизнь начала меня учить очень рано, и учить не в нежных объятиях и беззаботности, а показывая, совершенно не стесняясь, и страшное, и прекрасное, что может быть в человеке.
ХХХ
Дядя сделал нам подарок: притащил на кухню непонятного назначения квадратную железную штукенцию, снабжённую двумя баллонами, один из которых был с дырками и помещался в раме, а другой торчал сбоку. Назвал он это страшилище керогазом.
– Вот, – заявил он важно, – теперь не нужно чайник и кастрюли в печь засовывать. Повернул ручку, зажег фитиль, и – вуаля! – обед готов.
– Какое ещё «вуаля»? Ефим, а мы не взорвёмся от этой штуки? Уж больно страшная она, – встревожилась мама.
Никак она не разделяла дядину радость.
– Роза, не убегай от прогресса, лучше постарайся хотя бы не сильно от него отстать. Ты что, никогда керогаз не видела? Темнота!
– Ох ты господи, смотрите на него! Ты не умничай, а лучше покажи, как эта штука работает. И много она масла жрёт?
– Не масла, а керосина. Насчёт того, сколько жрёт, не знаю ещё, но думаю, что в любом случае это лучше и дешевле примуса, а печки и подавно.
Он выучил всех пользоваться безудержным пожирателем керосина; мама для вида поворчала ещё, но я думаю, что она была несказанно рада дядиному подарку.
Её стали манить новые хозяйственные горизонты, и однажды утром она напала на кучу старых чемоданов за ширмой: всё было вытащено из них до последней тряпки и подвергнуто тщательному осмотру. Оказалось, что там половина была барахлом, никуда не годным, но некоторые вещи ещё можно было спасти или что-то другое из них придумать.
Вечером дядя застал меня и маму за вспарыванием и разрезанием на куски своего древнего гардероба. Работа кипела вовсю, и мы даже не заметили, как он встал в дверях, с немалым удивлением глядя на кавардак, в который погрузилась гостиная.
Когда наконец он был замечен, то удостоился от мамы всего одной реплики.
– Ефим, ужин на кухне, – буркнула она, не отрываясь от ножниц.
Я поняла, что дядя очень был доволен маминой затеей, но решил не высказывать вслух своего одобрения. Он весь вечер молчал, пока мы копались, раскладывая последние отвоёванные у заношенного тряпья лоскуты.
– Я думаю, что шить тебе придётся до второго пришествия, – огорошил он маму утром, когда собирался на работу.
Она, естественно, надулась, а он хохотнул довольно и ушёл, больше ничего не сказав.
