ХХХ
Лето подходило к середине, каждое утро знойной волной окатывая посёлок. Он, хотя и считался самой приличной городской окраиной и поощрялся властями с бестолковым усердием, всё равно был скучен. Это происходило потому, что в летние месяцы народа в посёлке почти не было: взрослые утром толпой уходили на комбинат, который строился и строился, исторгая из труб вонючий дым и оглашая окрестности паровозными гудками, урчанием грузовиков, визгом и лязгом кранов и лебёдок, а старики ещё в конце мая хватали внуков и разъезжались по близлежащим деревням в надежде прокормиться с худосочных огородов и садов, хотя толку от этой хитрости было мало.
От оставшихся в посёлке ровесников мы узнали, что много детворы проживало в бараках неподалёку, но ходу туда не было, – дядя и мама, наслушавшись рассказов поселковых о неразорвавшихся снарядах в лесу и на пустыре, запретили нам шастать по окраинам.
Оставалось только бегать на речку к старой плотине, жечь по вечерам костры на задворках поселкового парка, а ещё глазеть на пленных немцев, которые жили в бараках у леса. Их каждое утро выводили на работу, и они шеренгами по пять человек проходили через весь посёлок, мимо стадиона, клуба, магазина, затекали серым ручьём в парк и ныряли оттуда на огороженный пустырь, где уже вырыты были первые котлованы для новых домов. Ближе к обеду у ворот стройки появлялся «опель» и оттуда вываливался военный чин, видимо, гарнизонный комендант, – сначала из авто показывалось его брюхо, затянутое ремнём так, что он еле дышал, затем выставлялись наружу до смешного тонкие ножки в хромовых сапогах, начищенных до зеркального блеска, а потом вылезало всё остальное и пучеглазо пялилось во все стороны, вертя головой на неподвижной бронзовой шее и крикливо отдавая приказы.
К пухлому чину подбегали начальник караула и два немецких бригадира, вытягивались в струну и ошалело слушали ценные указания, ничего в основном не понимая. Переводил немцам шофёр пухлого, видимо, немного знавший язык, но и от него толку почти не было. Он больше жестикулировал, полагаясь на природную немецкую способность к осмыслению технических вопросов.
Слушать пухлого нам, ребятам и девчонкам, было одно удовольствие. Мат и обыкновенная речь, в которую он пытался впихнуть ещё и строительный жаргон, во всех подробностях описывали картину текущего строительства, и мы при каждом особенно ярком словесном выверте визжали и валились в лопухи, а немцы, глядя на нас, беспомощно улыбались, – им и невдомёк было, что командует ими полнейший болван.
Наоравшись и нагнав страху на подчинённых, пухлый обходил строительство, загребал потной ручищей наряды и сметы, не разбирая, совал их шофёру и шествовал обратно к автомобилю. Все: и немцы, и конвой – с нетерпением ждали, когда «опель», уже довольно старый и видавший виды, отъедет на приличное расстояние от стройки. Часто он поднимал облака пыли, пыхтел и смешно вилял задом, если наезжал случайно на кочку или булыжник.
После отъезда начальства можно было расслабиться. Строители курили и перекидывались короткими фразами, означавшими что-то смешное. Конвой орал на них и разгонял по местам, иной раз и на нас покрикивал, хмурясь и цедя сквозь зубы, что «делать тут нечего, здесь вам не цирк».
Да мы и сами разбегались, потому что весёлого ничего уже не предвиделось. Странно это было: никто из нас не видел в пленных фрицах врагов, никому, по большому счёту, не было никакого дела до них. Вот разве что поорать, позубоскалить с конвойными было увлекательным занятием.
