Из всего разношерстного народа только два человека изначально на что-нибудь годились и были на особом счету: рыжий механик Ульрих и Людвиг – тщедушный шваб, почти альбинос, имевший до призыва собственную слесарную мастерскую в своей горной деревне, на «крыше Германии», как он однажды выразился. Эти двое состояли при лебёдках, пилораме и инструментальном складе; к общим работам они не привлекались. Вот с ними-то и познакомилась мама прежде всех прочих.
В первый день, когда она появилась на стройке, Ульрих решил, что это какая-то шишка из гарнизонного начальства, а то и выше бери, – из особистов. Он приуныл, заключив, что опять пришли по чью-то душу и теперь потащат эту душу для разбирательства в кутузку. Но всё обошлось. Выяснив у бригадира спустя неделю, что красивая брюнетка всего лишь переводчица, он нарочно замаячил у мамы перед глазами, явно желая познакомиться. Скоро это и произошло.
Как-то Василий Андреевич подошёл к нему, чтобы узнать, скоро ли из ремонта вернутся два трофейных мотоцикла, которые понемногу тарахтели ещё с оккупации, а на днях заглохли оба, – он подозревал, что это была диверсия. Немец наконец-то объяснил ему причину поломки не на пальцах, как всегда приходилось это делать, а с помощью мамы. Ремонт, оказывается, уложится в три часа, если найдётся на складе несколько копеечных деталей.
Василий Андреевич попыхтел-попыхтел, косясь недоверчиво на изворотливую немчуру, но в итоге отставил карательные меры, уже зарождавшиеся в его голове, и попросил маму:
– Роза Иосифовна, скажите ему, что если завтра обе колымаги не будут на ходу, то я ему, сволочи такой, устрою алес капут!
День выдался особенно жарким, и майор тяжко страдал, в мыслях сокрушаясь, что нельзя избавиться от намокшего кителя и портупеи, а также от сапог, которые превратились в орудие пытки. Он уже выходил из ворот, когда за спиной услышал смех. Смех был принят им на свой счёт, и он, мгновенно взъярившись, поспешил обратно, чтобы хотя бы с одной шкурой рассчитаться.
– Кто ржал, твари?! Кто тут ещё не понял, что вам если что, то жить с утра до обеда, суки?! – заорал он.
Ближайшие немцы разбежались кто куда, а мама, выслушав Ульриха, который затрясся и побелел, только пожала плечами.
Она поспешила успокоить майора:
– Василий Андреевич, они смеялись не над вами, что вы! Здесь какой-то Дитрих побежал к складу и споткнулся. У него пуговица на штанах отскочила. Вот он сейчас сидит и не знает, что делать.
Василий Андреевич, поняв причину смеха, сразу обмяк и сам хотел уже закатиться басом, как вдруг Ульрих опять что-то залопотал маме.
– Ну что там ещё эта жердь проквакала вам? – спросил он недовольно.
– Говорит, что Дитрих принял меня за какую-то свою знакомую. Чушь полная. Я ни одного немца за всю войну не встретила.
Василий Андреевич на мгновение задумался, затем прогудел:
– Ну и что? Подумаешь, обознался. Зачем он побежал? Разве что бросил какую кралю с ребёнком, а теперь почудилось, что вы – это она и есть. Нет, похоже, не бабы он испугался.
– А я думаю, Василий Андреевич, что он просто вас боится. Нашкодил, может, по незнанию или инструмент сломал.
– Да ну, чепуха! Что он может тут сломать, кроме черенка от лопаты? Нет, тут дело серьёзное. Видал я таких… – он запнулся, озарившись какой-то своей догадкой, яростно впихнул папиросу в мундштук и задымил.
«Разве что принял её за штучку из дознания и решил, что по его душу пришли, – забормотал, косясь на маму, – а всё может быть».
