Такой же пассив, как те самые многомиллиардные постеры по всему миру с лозунгом «Только ТЫ решаешь, какой будет твоя жизнь!».
И я решил. Я обрету собственное бессмертие в кровавых следах на тусклых обоях. В разрастающейся ненависти к людям, что уничтожили меня и отняли то, чем я дорожил. Я взгляну на них из-под чёрных век, принижу стеклянным взглядом и улыбнусь страху в их глазах…
Да вот только как бы сильно я не бил, как бы больно не становилось, гул в голове никак не утихал, пока не послышался звук поворота механизма дверного замка. Она приехала. Тёмно-янтарные глаза с досадой смотрели на безликого с разбитой рукой. Но мои розовые линзы были разбиты, лицо разрезано осколками. И искры в её глазах казались обычными чёрно-белыми бликами, каштан утерял свою красу. Мир стал бесцветным полотном, который какой-то бессовестный мальчишка купил за последние деньги и испоганил в попытках нарисовать свой шедевр.
– М… Максим… Ты в порядке? – спросила она.
Я по-прежнему сидел на полу, с тоской взглянул на неё и, запрокинув голову, уставился в потолок, который ныне был уже вовсе не белым, скорее, грязно-серым.
– В порядке, – сухо ответил я.
– Что случилось, что произошло, милый? – спросила она, найдя место на полу рядом со мной.
Она охватила мою ладонь своими. Но обожжённые пальцы уже не хотели чувствовать тепла, поэтому ладонь самовольно вырвалась из её руки.
– Са-мо-у-бий-ство… Двойное, – скрипнув зубами, прошипел я.
Пришлось выкладывать всю историю. Разговор с его матерью, следователем, Алексеем, о случившемся на похоронах. Во рту стоял привкус медной ручки.
– Боже мой… Как же так… – спросила она, прикрыв ладонью рот.
– Легко и просто. Таблетки и открытая крыша, – горько улыбнувшись, ответил я.
Она, недоумевая, посмотрела на меня, в её глазах были слёзы, в моих глазах пустота.
– Как ты можешь так легко говорить об этом? Они же… Были твоими единственными друзьями, – сверкая искрами на щеках, спросила она.
– Знаешь, было бы мне легко, я бы говорил лишь о том, какие они эгоистичные сволочи и о том, какую глупость учудили, – ответил я.
Я отвёл взгляд и уставился в крыши соседних домов, вглядывался в небо.
– Я понял, что никому не сдалась доброта, правда, какой бы она не была. Я пришёл на похороны и встретил кипящую ненависть, что и отбила у меня все резоны горевать, да и вообще думать о случившемся, – не поворачиваясь, сказал я.
– А знакомые? Что они? – спросила она.
Я лишь ехидно усмехнулся и качнул головой.
– Аналогично, – кратко ответил я.
Послышались её всхлипы. Она искренне хотела меня поддержать, но я… изменился. Я стал не тем человеком, кому она однажды открыла душу, не тем, к кому ехала через весь город, не тем, кого она ожидала увидеть, не тем… Последняя неделя превратила меня в нечто такое, что не может проявить хотя бы нечто смахивающее на заботу, кроме преследовавшей меня ненависти. Себя, к сожалению, не обмануть. Она хотела меня успокоить, дать веру в то, что не все люди такие, что я всё ещё не один. А я безэмоционально пялился в окно.
– Но ведь так не должно быть. Это же хамство, эгоизм. Почему они видят виновного в тебе. Почему они тебя так возненавидели? – спросила она, вытирая рукавом слёзы.
– Человек может возненавидеть другого даже за самую простую мелочь, а тут… Что ж, пусть хоть ненавидят, насылают порчу, оставляют записки на двери с надписью: «Гад, убийца», – ответил я, наконец, развернувшись к ней.
