Рождение дочки и это жильё – разве не подарок судьбы! То есть свекрови. Но эти тонкости молодые не знали, да и не положено им знать.
При переезде на новое место жительство, в вещах, быть может, в какой-то из коробок или коробочке, шкатулочке, а, может, за пазухой, перевезли и тень недоброжелательности друг к другу: у свекрови к невестке, у Маши к свекрови. Она незримо присутствовала где-то рядом, и нет-нет, да и накладывалась на взаимоотношении Саши и Маши. Муж, он же любящий сын, несмотря на их тонкие родственные отношения, часто заходил к родителям, а по возращении впадал в задумчивость. Был угрюмым. И Маша, понимая причину его состояния, спрашивала с участием:
– Саша, всё ли у родителей в порядке? Как учится Маришка?
Он отвечал бесцветным голосом:
– Ничего, всё нормально. Тебе привет передают.
Хм, уж на привет мы никак не рассчитывали…
Галина Васильевна, одарив внучку лаской и плиткой шоколада, потрепав её светлую головёнку, украшенную большими бантами и слегка подтолкнув девочку к маме, сказала:
– Ну, раз ты с мамой, то я побежала. Пока, моя хорошая.
Внучка очень походила на папу. Это и умиляло, привязывало к ней. Кивком невестку не удостоила, ушла.
Маша взяла дочь за ручку, и они вернулись домой.
Когда видимые неприятности удалились, Маша облегчённо вздохнула. Но тут вновь стали накатывать внутренние переживания, пережитые ею двадцать-тридцать минут назад.
Однако, после встречи с матерью Саши, эти переживания как будто бы приослабли. Словно, она оказалась между двух зол, которые как бы уравновесили её состояние, и первое зло казалось не таким уж трагичными. А присутствие дочки, как её недавней спасительницы от летальной мысли, приободрило. Да и вечер был хороший. Гулял лёгкий ветерок, играл в вершинах тополей, подгонял на улице прохожих, опахивал свежестью и в квартире. И солнышко тёплое, ясное, на небе ни облачка.
Как бы ни были мысли тяжелы, но на первом месте всё же оставались забота о дочери и о муже – надо готовить что-то на завтрак, Саша в полночь придёт с работы.
Но за делами нет-нет, да и обжигали мысли о произошедшем. Особенно обжигающими были два вопроса: что делать? как сказать мужу?.. Из рук едва не выпадали продукты, посуда. Ноги подкашивались, и она торопливо приседала. И ещё потому, что всё чаще стали накатывать тактильные ощущения. Если раньше их глушили эмоции, то теперь уже просыпалась чувственность и к стыду своему они становились не столь омерзительными, в сравнении с прежним состоянием. И Филипп стал проявляться в сознании не столь грубым и отвратительным. И даже начали прокрадываться мысли, что эту подлость он сотворил не из похоти и из низменных страстей, а по любви, или хотя бы из сердечных чувств.
Невольно анализируя произошедшее от начала и до конца, наполнялась физическими ощущениями и переживаниями. Испытывала возбуждение, но уже более приятное. Если вначале, растерявшаяся, ошеломлённая и, находившаяся на грани обморока, она не могла ощутить все грани физического наслаждения, то теперь с запозданием они стали наплывать, размягчая организм.
Теперь она не могла избавиться от чувственности, преодолеть её и от этого злилась. Ею начали одолевать желания, страсть, и волна за волной. Уж очень сильным был порыв в то роковое мгновение, приведший её в экстаз. Он и преследовал сейчас. И надо Филиппу отдать должное: он умеет, может возбуждать… «Ох, негодяй!.. Ох, животное!..» И проклятие уже исходило больше от досады. Теперь насилие не представлялось столь унизительным и постыдным. Наоборот – даже желанным. Которому она, наверное, предалась бы сейчас страстно, упоительно. О-о, скорее бы дождаться Сашу!..
