Родион Саныч покраснел, наполнился воздухом. Бородавка, чёрной горошиной вызревшая почти симметрично меж щетинистых бровей, поползла на лоб вместе с бровями. Шляпа, словно живая, сдвинулась на затылок.
Ты посмотри-ка, что делается!.. Она ещё критикует!..
За спиной директора Тишкин подавал незаметно знаки Разиной. Вначале он раза два мотнул головой, дескать, не то говоришь, женщина. Потом страдальчески сморщился; мол, кто тебя за язык тянет. Помолчи, и он успокоится… Теперь же закатил глаза: дура баба!.. «Красный петушок», так горделиво и нарядно красовавшийся на голове, упал на бок.
Маша, не смотря на напряжённую ситуацию, едва не рассмеялась над парторгом.
– Та-ак, – выдохнул Татарков. – Та-ак. Подгузин, ты понял, о чём тут речь?
Подгузин конечно же понял и кивнул головой.
– А ты, Тишкин, понимаешь, что тут происходит? – повернулся к парторгу.
Тишкин тоже дёрнул головой и развёл руками; дескать, он-то понимает, да вот ведь какой народ бестолковый!
– Та-ак, понятно, – резюмирует итоги опроса Родион Саныч, и толстым указательным пальцем, выдернув его из-за борта костюма, как стволом пистолета, гневно затряс перед женщиной, что в равной степени относилось ко всем рабочим и не только перед ним стоящим. – Но я вас научу! – сделал паузу, подбирая, как видно строгое наказание.
Площадь затихла, казалось, даже птицы на лету замерли.
Скомандовал:
– Вон отсюда! Я вас до колхоза не допускаю! И чтоб я духу вашего здесь не видел!
И грозный, с закинутыми руками за спину, последовал дальше. Подгузин за ним. Тишкин виновато пожал плечами, видимо, его партийное сознание всё же было на их стороне, посочувствовал.
Рабочие, которых только что осчастливил своим вниманием директор, какое-то время стояли, и обалдело провожали взглядами его и сопровождающих его лиц.
Но вот Холодцов оживился.
– Бабы, чего стоим? – придушено воскликнул он. – Бежим!
И он, обрадованный и вдохновлённый строгим распоряжением директора, подхватив свой «тормозок», лежащим в ведре, запетлял среди деревьев парка.
За ним поспешили и женщины. Отойдя немного от прикольного места, Маша оглянулась.
Тётя Фрося, подняв ведро и горбясь, в коротких чёрных сапожках семенила вслед за ними. И вскоре её согбенная зелёная спина скрылась за кустами акации от обзора «колхозников».
Выйдя к поселковой достопримечательности, стоящей одиноко на широкой асфальтированной площадке, как мавзолей на Красной площади, к кирпичному красному зданию – к туалету, к которому с самой постройки нет доступа, – Холодцов остановился.
– Фу-у… Вот это врезал, так врезал – весь дрожу! Вот это наказание. Ха-ха-ха! – его простоватое лицо удлинилось от смеха. На глазах проступила влага.
Женщины тоже засмеялись, в том числе и Разина. Константинова смотрела на неё с недоумением – только что едва не плакала, тут смеётся.
– В общем так бабоньки, – заговорил мастер, переждав смех коллег, – поскольку всё так неудачно сложилось, идите каждая по своим сменам. Ты, Маша, иди на перевоспитание к Филиппу. Ты, Зина, во вторую смену – к Авдееву. А мы с тобой, Ефросинья Степановна, в ночную. Будим сельскому хозяйству помогать минеральными удобрениями.
На площадь въезжали автобусы. Тем, кому ещё не было отказано в доверии, потянулись к ним, с ленцой, нехотя. Они с завистью смотрели провинившимся вслед.
А над площадью раздавались команды, вдохновляющие «колхозников». Их слышно было за версту, поскольку даже у «мавзолея» отлучённые от колхоза работники, слышали их отчетливо.
