У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в предмайские праздники. С трибуны поздравлял рабочих как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД – за версту, по всей вероятности, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли, разлетелись.
Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.
– Ра-бо-та-ли, – передразнил Татарков. – А сколько ведер нарезала картошки?
– Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…
На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.
– Фроська, брось врать, а?
– Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..
– Нет, вы только посмотрите, что за баба? – вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. – Я ей – стрижено, а она мне – брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч – и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. – Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под борта костюма, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. – Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, – кивает в бок в сторону колхоза, – у Кульманова? Это вы с ним там можете… – растопыренной пятерней прокрутил возле головы по спирали вверх. – А мне не надо. Поняла? Поняла, я тебя спрашиваю?..
– П-поняла, – Разина беспокойно поправляет без всякой нужды волосы под платком. – Вы нам не верите?
– Кому это вам? – теперь Татарков удивляется вполне искренне. – Тебе, что ли? Ну, ты даёшь, Фроська! Ха!.. Вы поглядите на неё!.. Да ты кто такая? Нет, ты кто такая, чтоб я тебе верил?..
Оторопелое молчание. Рабочие подавлены, отводят взгляды в стороны. Им совестно перед людьми за этот уличный скандал. Татарков же наоборот, твёрд и напорист, слегка покачивается вперёд-назад.
Маша смотрела на него и на Разину, и ей показалась, что тёте Фросе хочется провалиться сквозь землю. А ей самой – расплакаться.
– Вот им я верю, – кивает директор на своих помощников. – И тому парню верю, – ткнул большим пальцем в сторону колхоза. – А тебе… Ишь ты! – вскидывает бровь в снисходительной усмешке.
– Нет, ты поняла, о чём я говорю?.. – вновь наседает директор, но уже слабее. – Ты понимаешь, что ты и твои забастовщики мне посадку сорвали?
Разина горбится и убито кивает головой: поняла, дескать… Похоже, такое обвинение её шокирует. Она не находит слов.
– Ну так, отвечай. Почему вчера в три часа картошку бросили резать?
Тут в мозгу женщины как будто происходит какое-то переключение. Она оживляется. На её лице, только что унылом и униженном сверкнула улыбка. Её товарищи тоже несколько приоживились, кроме Маши. Она вчера не было на переборке, и потому не знала сути дела. Но по оживлению коллег поняла, что что-то положительное повернулось в их сторону, оправдывающее.
– Так мы, почему бросили в три-то часа, Родион Саныч? Кульманов зажал наряды, вот люди и осерчали, – приободрёно заговорила Разина. – Кто ж ему задарма картошку перебирать будет, в гнилье копаться? И так копейки платит. На рубле экономит, а буртами добро гноит. Гнать такого председателя надо, а мы ему сколькой год подряд помогаем. В цеху, что ли работы нет? Вон, свой завод на ладан дышит… – и осеклась, глянув на округлившиеся глаза директора.
