Он зевнул:
– Жека. Ну а кто сейчас без второго паспорта?
Он не про гражданство. Он про раздвоение. Живёшь на две стороны: одним глазом в отчёте, другим – в валюте. Он не защищался. Он был уставшим. Как будто ждал этого.
Третий – профессор. Философ. Легенда. Когда-то он читал нам лекции о Ницше и метафизике постмодерна.
Теперь он – в сюжете: взятки, пьянство, постель со студентками, зачет “за банку огурцов и баночку пива”. Я смотрел выпуск с ним и чувствовал, как по мне ползёт холод. Они не ищут цель. Они жгут. Как старую траву перед посадкой.
Теперь никто не спрашивал, был ли ты хорошим чиновником. Смотрели, танцевал ли ты в сливках.
И наступило страшное. Тишина.
Казачьи рупоры замолкли.
Бывшие рьяные “патриоты” – те, кто кричал о чести, о флагах, о предках – начали перебирать старые фото в соцсетях.
Удаляли всё.
Свадьбы. Походы. Посты 2012 года.
Их лица стали серыми. Жесты – судорожными. Они боялись не следствия. Они боялись позора.
Потому что раньше тебя сажали – и ты выходил героем. Теперь – тебе ставили лайк под фото с дачи, и ты исчезал.
Я удалил всё. Фотки, где я с женой на юге. Пост, где я написал «жарим шашлычок с пацанами». Даже комментарий под школьным фото, где я назвал друга «чёткий кабан». Удалил. Всё.
Это не паранойя. Это новая реальность. Власть больше не в деньгах. Власть – в удалить из общего доступа.
Журналисты с улюлюканьем прыгали по падальщикам. Каждый день – новый слив.
Каждый заголовок – будто выстрел в спину. “Чиновник с тремя квартирами и одним IQ”
“Они едят, а вы ждёте пенсию” “Видео, где всё видно”
Комментарии были страшнее, чем приговор:
– Мразь.
– Казнить.
– А детей – в интернат.
Мораль исчезла. Осталось – мясо.
Цифровое. Поимённое. Зачёркнутое.
***
Я начал курить. Сны стали похожи на протоколы. Камеры в городе казались глазами без век. Репутация стала валютой. Но хрупкой. Обнуляется за один ретвит.
И тогда – снова Иванов. Собрал нас. Всех. В конференц-зале. С флагами. Без камер.
Он встал. Посмотрел. Сказал:
– Хватит.
Тишина была такая, будто слова весили тонну.
Он не кричал. Он просто знал.
И я понял: мы не играем. Мы уже – в финале. Только финал – не в пользу зрителя.
Все эти годы мы притворялись. Все до единого. Притворялись, что власть – это служение. Что чиновник – это опора. Что закон – это не палка, а щит. Мы носили маски.
Кто-то – с лицом радетеля. Кто-то – с лицом борца. Кто-то – с лицом «я тут вообще случайно». А потом однажды – просто перестали. Без крика. Без перформанса. Как будто выключили свет, и каждый остался при своей тени. И выяснилось – маски давно приросли к лицам. Просто теперь не было смысла делать вид.
Никто больше не притворялся, что не ворует. Потому что воровать – стало нормой. До этого были ритуалы. Оправдания.
– «Я не знал, что жена оформила на себя участок.»
– «Я не вникал в сметы, просто подписал.»
– «Я работаю по указке – мне не положено думать.»
Но потом – просто тишина. И в этой тишине зазвучала правда. Не вслух. Не с трибуны.
А в подмигивании. В молчании. В том, как они выходили из кабинетов и не закрывали за собой двери.
Вот, например, Борисыч.
Легенда. Эталон этики. Глашатай морали.
На всех заседаниях комиссий он первым поднимал руку и говорил:
– Уважаемые коллеги, мы обязаны жить по совести.
У него был брат. Неофициальный. В личных делах не значится. На деле – четырежды амнистированный, дважды скрывавшийся от следствия, с правом парковаться у мэрии в тапочках.
