Мой любимый жанр – тихий, жирный, малозаметный. Под него не дают медали. Но дают хлеб. И жирок.
В углу Иванов отвёл Петрова в сторону. Говорили полушёпотом. Петров кивал, как щенок, которого погладили.
– Я тебя вытащил, – сказал Иванов. —
– Я тебя держу. Но… не тявкай.
– И если спросят – подпиши.
Это был не приказ. Это была клятва верности. В темпе сжатой паузы и мятого пиджака. Я смотрел на это – и спрашивал себя: Кто гладит меня? Где мой Иванов? Ответ был очевиден: Нигде.
Я был в середине. Не внизу – чтобы бояться. Не вверху – чтобы командовать. Я был между. В идеальном месте, чтобы выжить. И в самом ужасном – чтобы что-то чувствовать.
Сложно сохранить лицо, когда оно – в чьих-то чужих руках. А эти руки моются.
Не мылом. А друг об друга.
Потом нам принесли протокол. Никаких сумм. Никаких имён. Только строчки:
“Роли определены.”
“Ответственные за реализацию назначены.”
“Все понимают суть договорённостей.”
Юридически – ничего. Фактически – всё.
Мы расписались. Не от волнения. От понимания.
После – чай. Печенье. Коньяк.
Кто-то даже сказал тост:
– За конструктив.
И это прозвучало не как шутка. Это прозвучало как приговор.
***
Я вышел на улицу. Август в Ростове. Когда воздух не дышит, а давит. Когда асфальт шепчет. И он шептал мне:
– Ты в игре.
– Ты выбрал сторону.
– Теперь ты – мясо, завёрнутое в бумагу.
Вечером я достал бумаги.
Постановление №437.
Пункт 3.2.4: “…проверка достоверности определения сметной стоимости работ…”
Я читал это, как молитву. Как старик в пустой церкви.
“Субсидии… госзадание… проверка документации…”
С каждой строкой – что-то во мне умирало. Не быстро. Не резко. Медленно. С уважением. Как уходит ребёнок из класса, зная, что его больше не вызовут к доске.
В комнату вошла жена. Без грима. Без намёков. Просто – реальность.
– Живой?
– Пока да.
– Ну и хорошо. Пельмени будешь?
Я улыбнулся. И понял:
Жизнь – это не борьба. Жизнь – это пельмени. Если они есть – значит, ты ещё нужен.
Если ты хоть раз слышал, как мчится “Сапсан”, ты знаешь: звук приходит после удара.
Он не предупреждает. Он не гудит. Он разрывает воздух, а только потом ты понимаешь, что произошло.
Вот так и пришли федеральные деньги.
Сначала – удар: по асфальту, по совести, по старым связям, по новой плитке, которая не продержится и зиму.
Затем – грохот: в виде отчётов, в виде чьей-то новой машины, в виде улыбки Петрова, который ещё месяц назад прятал глаза.
А эхо пришло потом. Шёпотом. Снизу. Из углов. Из животиков, не получивших свой кусок.
Градов исчез. Иванов – ушёл в тень. Папки – легли в сейфы. Кабинеты – затихли.
На поверхности – покой. На глубине – шевеление. Как в болоте, в которое бросили тело. Пузыри. Тряска. Запах.
Появились те, кто не успел. Вечно запоздалые. Из тех, кто чистил ножи, когда всё уже было нарезано. Они ходили по коридорам и шептали:
– Ну хоть урну…
– Хоть плиту на детскую площадку…
– Хоть навес над остановкой…
Но пирог уже был съеден. Крошки вписаны в чужие сметы. Да и вилки уже спрятаны.
Один мой старый знакомый, подрядчик с Красного Луга, сказал мне за чаем на кухне своего офиса:
– Жека, мы с тобой честно воровали.
– А эти? Эти даже не притворяются.
Он был оскорблён, но не фактом воровства.
Он был оскорблён отсутствием стиля.
– Всё стало… каким-то… пластиковым, – добавил он. – Даже откаты как будто в одноразовых контейнерах.
Началась новая игра. Без протоколов. Без кофе на совещаниях. Без “уточним по регламенту”. Игра без названия. Но с правилами.
