А
может, все-таки в медучилище на вечернее? Ну и что, что после одиннадцатого.
Три года учиться, кажется, а не четыре, как после девятого. Устроюсь санитаркой
в больницу. Или регистраторшей в поликлинику. Там они всегда требуются. Деньги,
конечно, крошечные, но ничего, как-нибудь вытяну. Главное – чтобы хватало
комнату снять и немного на еду.
Я
даже чуть не рассмеялась – от радости и облегчения. И почему это мне раньше в
голову не пришло? Переживала, психовала из-за ЕГЭ. Мать словно
загипнотизировала: никакого училища. Я и не думала об этом больше.
А
вот про еду – это я зря. Потому что в животе заурчало еще сильнее. И голова
закружилась. Половина двенадцатого – кажется, улеглись уже.
Я
осторожно выглянула из комнаты – темно, тихо. И до чего ж это было мерзко – вот
так пробираться тайком к холодильнику, как будто хочу что-то украсть. Открыла
дверцу, достала кусок булки, йогурт, и тут вспыхнул свет.
-
Ты чего здесь шаришься?
Виталя
стоял на пороге, почесывая буйно волосатую грудь. В одних трусах. Фу, смотреть
противно.
-
Есть хочу, - буркнула, глядя в сторону. – Что, нельзя?
-
Ужинать надо было. А то шляешься где-то до ночи, потом куски таскаешь.
-
А меня никто не звал, - огрызнулась я.
-
Звать ее еще должны, - Виталя подошел ко мне вплотную, пахнуло потом и тошнотно
сладким одеколоном. – Принцесса нашлась. Что-то ты больно борзая стала, Маша!
Я
отшатнулась, но он крепко схватил меня за плечо.
Вот
спасибо, теперь еще и там синяк будет.
-
Я закричу! – прошипела сквозь зубы.
-
Что тут такое?
Ну
полный трындец, еще и матушку принесло!
-
А то, что ты дочь свою распустила до безобразия, Вера, - Виталя быстро убрал
руку. – Болтается где-то целыми днями, хамит. Потом лазает и жрет по ночам.
-
А тебе что, куска хлеба жалко? – я прижала булку и йогурт к груди, как будто их
пытались отнять. - Можно подумать, на твои деньги куплено.
Мать
наливалась багровым, переводя взгляд с меня на него. Воспользовавшись моментом,
я протиснулась между ними и юркнула в свою комнату. Защелкнула задвижку,
открыла йогурт и выцедила через край, потому что не взяла ложку. Обильно
поливая и его, и булку слезами. Так и легла – даже зубы на ночь не почистила. А
геометрия осталась несделанной.
На
следующий день у мамы на одной работе был выходной, а на другую она шла только
после обеда, поэтому с утра отсыпалась. Виталя тоже дрых, я спокойно приняла душ
и позавтракала. Синяк уже налился, пришлось стащить у матери тональник. Но
получилось только хуже: тон лег желтой маской, из-под которой все равно
просвечивало лиловым. Шла по улице, и казалось, что все на меня пялятся. И
хихикают тихонько.
И,
разумеется, сработал закон подлости: поднимаясь на школьное крыльцо, напоролась
на Мирского. Если бы он промолчал или сказал какую-нибудь тупость, я, может,
стиснула бы зубы, стерпела. Но от его неуклюжей попытки извиниться бомбануло
едва ли не в истерику. Больше он меня в этот день не доставал, даже не смотрел
в мою сторону, а вот я так и не смогла успокоиться. Пырилась ему в затылок и
злилась, злилась – как будто выплескивала в эту злость все, что накопилось за
последние месяцы. На этом фоне даже Кешкино зубоскальство по поводу фингала не
слишком трогало.
-
Слушай, это не твоя мать там? – спросила Криська, когда после уроков мы
спустились в раздевалку.
Я
посмотрела в сторону вестибюля и спряталась за нее. Мама действительно стояла у
рамок и собачилась с охранником, который не хотел ее пускать.
