– Что тебе нужно от меня? – выдохнула она, голос ослаб, почти растворился в вихре, но внутри он кричал, требуя ответа от того, кто звал её сюда.
Тишина ответила пустотой, но тепло дневника вспыхнуло огнём, охватив её руки, грудь, сознание, и свет фонарика угас, оставив её в темноте. Пальцы стиснули обложку, мелодия взорвалась, унося её туда, где голос Чжихо был живой силой. Мир исчез, тело падало, и она открыла глаза – в толпе, где песок скрипел под ногами, горячий и сухой, а воздух дрожал магией, густой и тяжёлой, как дым от костра. Сердце заколотилось в такт мелодии, звучавшей не в голове, а в этом мире, где Чжихо был близок, звал её вперёд.
Толпа шевелилась, голоса сливались в гул, поднимавшийся к небу, и песок стал её якорем, связью с этим местом, чужим её времени. Она подняла взгляд, ища его, и мелодия стала её путеводной звездой в прошлом, открывшемся перед ней, как дверь, которую она не могла не переступить.
– Я здесь, – шепнула она, голос окреп, несмотря на дрожь в груди, и в этом шёпоте была клятва – себе, Чжихо, судьбе, тянувшей её за собой.
Песок под ногами Мишель обжигал, сухой и хрустящий, впиваясь в подошвы кроссовок, чужих в этом месте, где воздух дрожал магией, плотной и осязаемой, как дым от невидимых костров. Она стояла в гуще толпы, сжатой у деревянной сцены, потемневшей от времени, с балками, скрипевшими под ветром. Зрители двигались, голоса их сливались в низкий рёв, поднимавшийся к закатному небу, и запах смолы, пота и грубой ткани окружал её, смешиваясь с её дыханием, вырывавшимся короткими рывками. Джинсы и куртка, привычные в Сеуле, казались здесь нелепыми, но толпа не замечала её, глаза всех были устремлены к сцене, где возник Чжихо – силуэт, выхваченный светом факелов, горевших по краям.
Мантия его, тёмно-синяя с золотыми нитями, струилась, как вода под порывами ветра, чёрные волосы падали на лоб, а глаза – золотисто-алые, как угли заката – сияли в полумраке. Он запел, голос его, низкий и мощный, прокатился по театру, подобно буре, сотрясая воздух, доски сцены, её грудь. Это была мелодия, звавшая её из сна, ведшая через ночи в Сеуле, и теперь она жила, обволакивала, заставляя толпу взрываться криками, гудевшими в её ушах:
– Чжихо! Чжихо!
Имя его отражалось от стен театра, деревянных и облупленных, и Мишель стояла, взгляд её приковался к его лицу, к глазам, пылавшим последними лучами солнца перед тьмой. Рука поднялась, пальцы задрожали в воздухе, стремясь дотянуться до него, до мелодии, ставшей её дыханием, её сердцем. Он шагнул к краю сцены, мантия колыхнулась, и глаза его нашли её в толпе, пронзили, как стрела, нашедшая цель. Дыхание замерло, грудь сжалась, и этот взгляд удержал её, будто он знал её имя, её суть.
Толпа кричала громче, но голос его смягчился, обволакивая её, как тёплый ветер в холодную ночь, и он шепнул, так тихо, что она не поняла, как услышала его в шуме:
– Ты здесь.
Слова упали на неё, как капли дождя на сухую землю, и сердце сжалось от узнавания, от боли, мелькнувшей в его глазах, от тоски, отозвавшейся в её душе. Она шагнула вперёд, песок хрустнул под ногами, рука потянулась к нему, пальцы дрожали, стремясь пробить разделявший их воздух.
– Ты звал меня? – шепнула она, голос ослаб, почти утонул в гуле толпы, но внутри он кричал, требуя ответа от того, чьё имя она нашла в дневнике.
Он не ответил, но взгляд его не отпускал, и в молчании она услышала мелодию, протекающую через него, через неё, связывавшую их через время. Толпа гудела его именем, буря голоса поднималась, но для Мишель был только он – Чжихо, стоявший перед ней, и его шёпот, дрожавший в её груди, как обещание, которое она приняла.
