Сокращение это, по мысли Энгельса, является одним из аспектов развития форм собственности на средства производства (то есть отношений собственности в сфере полового акта, как производстве непосредственно жизни), хотя ведущим и определяющим является, конечно, аспект развития форм собственности на средства производства средств обеспечения жизни (то есть отношений собственности в трудовом процессе).
Поскольку этнографические исследования Моргана выявили несколько способов организации половых отношений, предполагающих различное количество участников в разной степени кровного родства, то совершенно естественно как для позитивиста Моргана, так и для гегельянца Энгельса выстроить их в последовательный ряд по мере уменьшения количества участников половых отношений и понижения степени родства людей, вступающих в эти отношения. Если у некоего племени обнаружена форма брака с большим числом участников, чем у их соседей, значит именно эта форма – более древний реликт, чем те формы, которые обычно наблюдаются на этом этнографическом материале.
Однако уместно задать вопрос, а действительно ли история точно следует логике? Действительно ли выстраиваемая Морганом и Энгельсом гладкая последовательность отражает реальный путь движения форм семьи? Действительно ли история семьи представляет собой неуклонный процесс сужения круга партнеров? На последний вопрос ответить легче всего – конечно, нет. История моногамии, даже по Моргану насчитывает не менее трех тысяч лет, и эта история полна примеров понижения общественного статуса семьи, когда упадок нравственности грозил уже самому существованию этого института. Наше время демонстрирует это с предельной выразительностью. Добрачная и внебрачная половая активность давно уже не встречает не только законодательного, но и нравственного осуждения, более того, зачастую поощряется. Находят широкое распространение так называемые «пробные браки», «гражданские браки», – то есть то, что называлось всегда «блудным сожительством», именуется теперь «браком». Интересно, к какому типу отнес бы Энгельс так называемую «шведскую семью», если бы дожил до наших дней, и какой экономический базис подвел бы под эту явно «варварскую» форму брака, существующую при социализме («шведском», правда, но уж какой есть…). При этом практически все исследователи говорят не о какой-то временной деградации семьи, а считают происходящее «…первым шагом на пути дальнейшего обобществления человека, подготовки его для будущего, более совершенного общества»>13.
Так что общая тенденция и направленность изменений форм семьи в свете этого рисуется как раз обратная: от высшего к низшему, называть ли это деградацией, или повышением энтропии, или «дальнейшим обобществлением человека, подготовкой его для будущего, более совершенного общества». При взгляде на историю, на ту историю, которую мы знаем более или менее достоверно и документально, возникает предположение о том, что, если и есть хоть какая-то общая глобальная тенденция в изменении форм семьи, то эта тенденция направлена на понижение упорядоченности. А наиболее реалистично выглядит следующее понимание: в течение всей истории человечества существовали самые различные варианты семейно-брачных отношений – от полной распущенности и отсутствия брака, как такового, до строгой моногамии. Если не брать во внимание хозяйственную сторону семейной жизни, которая, несомненно, играет большую роль в построении семейного быта, и сосредоточиться именно на форме, то теоретически все формы брака существовали всегда.
