Кладбище находилось от города километрах в трёх. Но ехали медленно, потому что машина с гробами ехать быстро не могла. На кладбище гробы снова разгрузили и поставили на козлы рядом со свежевырытыми могилами.
Гроб с Мишкой поставили неловко, он поехал вбок. Остановить это падение опоздали, и Мишка вывалился прямо на могильный песок лицом вниз. Народ ахнул, а Вера Павловна лишилась чувств. Ничего страшнее этого Сашку видеть не приходилось. Гроб был поспешно водружён на место, Мишку перевернули, чтобы удобнее ухватить под руки и за ноги. При этом переворачивании, руки Мишки неестественно загнулись, что было ещё ужаснее. Сашку казалось, что всё это происходит не наяву, что это – просто какой-то ужасный сон. Он зажмурился, чтобы хоть как-то отгородить себя от этого кошмара.
Когда Сашок открыл глаза, Мишка, как ни в чём не бывало, лежал в гробу. Кто-то заканчивал собирать с земли в небольшую картонную коробку высыпавшиеся из домовины деньги. Незнакомый мужчина уже говорил речь о том, какой отец Борисика был прекрасным работником, честным человеком и замечательным мужем и отцом. Все согласно кивали, а Сашок не знал, что и думать, потому что «замечательный муж и отец» каждую субботу был пьян и бил свою красавицу Веру Павловну смертным боем, стараясь не оставлять следов на лице. Один раз его забирали за это в милицию, но Вера Павловна написала какое-то там заявление, что не обижается на него. В этот же день она снова была нАхорошо избита, наверное, за то, что её супруг побывал в милиции.
Потом, пришедшая в себя, Вера Павловна начала страшно выть, потому что мужики стали приколачивать крышки к гробам. Как опускали в могилу, Сашок из-за людей не видел, да и видеть не хотел. Он пытался протиснуться к Борисику, которого за руку держала какая-то незнакомая женщина, приговаривавшая: «Ну, ничего, ничего…».
Сашок оторвал Борисика от этой чужой женщины, обнял, и они оба подняли рёв в тон воющей Вере Павловне. Весь ужас, страх и полную нелепость происходящего вложили они в этот рёв, стараясь хоть таким способом избавиться от непереносимой тоски, холодящей их детские сердечки.
– Глянь, как пацанята убиваются, – сказал, уже знакомый Сашку, равнодушный мужской голос. И следом за ним женский, суетливый и тонкий проголосил: «Ой, убиваются, убиваются… Кто из них сынок-то?».
– Да, вот тот, чернявенький – ответил равнодушный.
– А-а-а… Копия – батька.
– Да, какая ж копия? Тот шатен был. Верка – вообще белобрысая. Видать нагуляла.
Вслед за этой фразой раздался глухой удар. Кто-то из мужиков, видно, вступился за Веру Павловну, и, не вступая в спор, просто заехал кулаком в лицо тому, равнодушному. Тот, в свою очередь, не остался в долгу, и на кладбище завязалась самая настоящая молчаливая драка. Никто не орал и не ругался матом, видимо, из уважения к покойным и к месту. Драка окончилась быстро. Равнодушного суетливая тётка сопровождала к автобусу, помогая утирать кровь с лица: «Глянь-ко, изверги, зуб вышибли, нос разбили. Уже и правду сказать нельзя!».
Сашок, тем временем, увёл Борисика подальше, за могилы. Там они присели на лавочку, и молчали, читая про себя надпись на памятнике: «Дорогой, незабвенной супруге от скорбящего мужа». С фотографии на них смотрела весёлым, добрым взглядом молодая женщина с косой, и смотрела так, что представить то, что она умерла, не было никакой возможности.
