И тут Леший приглашение использует: сгребает ее всю своими мягкими сильными лапами-лопатами:
– Иди сюда, Красная Шапочка. Для чего тебе такая нежная кожа?
Звучит так приглушенно, как будто зарычит сейчас. Или уже рычит, только не слышно среди такого напора лесной тишины. Или не рычит, а мурлычет от предвкушения.
Вкушения?..
– Э, нет, Леший. Ты меня сам покорми да спать уложи.
А про себя: разберемся, кто из нас больше хищник. Хвост-то у меня – не заметил? – рыжий. И тявкаю знатно, тебе ли не знать. Берегись, радость моя! Берегись…
И меня береги.
– Да…
– Ой, я что, вслух сказала?…
– Нет…
– Только и знаешь, что «да» и «нет». Зверь ты, Леший!
Не сказала, наверное.
Много ли толку в словах, если всю сгребли. Прямо не белочка, а стог растрепанный.
«Шива» на иврите – «семеро», причем мужского рода (шив-а, с ударением на последний слог). Отсюда и пляшу… священную этно-пляску.
Не понимаю, как некоторые женщины с разными мужчинами встречаются.
Причем иногда одновременно. Не говоря уж об однополых отношениях. Все это для меня аномалия, нонсенс. Жаль мне их: конечно, приходится как-то вертеться, если настоящий не встретился.
Ой, вслух даже не хочется говорить: так сладко и томительно хранить свое – внутри, не расходуя на пересуды, мнения и зависть окружающих.
Вот и не говорю никому.
Только тебе! Ведь ты и есть мой лучший друг, мое второе «я», радость моя и щемящая грусть, восторги и нега, названный братик и духовный папочка – чего искать еще? Куда нестись сломя голову?
Ты! Разный, многогранный… калейдоскоп эмоций и мыслей, концентрат центров моих и периферий, звон сердечный, дзен-бдзынь-бадам, Шива-Ом —
всегда.
Помню – ладони помнят! – как меня при первом же случайном контакте поразила гладкость твоей кожи.
Какое счастье, что кожа – самый большой орган. Будешь смеяться: вычитала это в познавательной книжке по анатомии для дошкольников, раньше даже не относилась к ней, как к органу. Гладкий-сладкий, прохладный, отшлифованный кем-то до меня (спасибо работяжкам) чудесный орган. Вести по нему и вести – не наводишься. Ладоней не хватит, пальцев, щупальцев, отростков, разветвлений, фаланг, чтобы весь этот необозримый орган изучить, истрогать. Кое-где под пушистым покровом волосков скрывается, чаще – трогательно-беззащитный, как будто напоминает: как бы там под ним что не перекатывалось, не дрожало и не восставало грозно и гордо, в основном-то беречь его обладателя надо, утешать и тетешкать.
Ты вот часто говоришь, что у меня руки нежные. Что мои прикосновения волшебны. Что это улет. Что караул.
А как иначе-то, дитя мое?
Как с тобой по-другому, мальчик-неженка?
Нет, ну, если бы не с тобой… Если бы это относилось, скажем, к какому-нибудь брутальному пролу, пресноводному маглу или хрипатому шансонистому братку с «гжельской» росписью… Но я же уже сказала, что других не знаю и знать не желаю. А с тобой – только так.
Вот, а бугрится, значит, и дыбится в местах, где мужские мышцы позиционируют свою особенную мужскую прелесть.
Мужская прелесть – голубовато звучит? Плевать. Ты – прелесть моя, хотя часто про меня саму так говоришь. А что, мы оба не можем быть прелестями? Тюу! Мы же никому не будем об этом говорить, давай? Давай? Ты никогда не отказываешься подурачиться.
Так вот. Вот же!
Здесь, к примеру, всегда нереально красиво смотрится. И здесь – неземные рельефы. А там… о, эта наша сказка о слепом кротике – мы ведь ее никому не расскажем, да? Сами будем наслаждаться.
