Нас, школьников, часто посылали на уборку винограда. Сначала поглощали его в охотку, а потом смотреть не могли. Я до сих пор не могу смотреть на арбузы. Так как семья жила очень бедно, отец покупал тонны две-три арбузов, и мы ели их всю зиму. Хорошо, что она была короткой.
В шести километрах от Будённовска располагался знаменитый на всю страну совхоз «Прасковейский». Вина, которые здесь производились, постоянно занимали первые места на международных выставках и награждались золотыми медалями – «Мускат Прасковейский», «Янтарь Ставрополья», «Белое Прикумское», остальные уже не помню.
Спустя 9 лет я приехал в Будённовск в командировку. Встретился на свою беду с одноклассником, который работал в Прасковее технологом. Тот заманил меня в свою епархию. Покинул его я чуть живой, но зато узнал, что специалисты изучают свойства вина, чудом сохранившегося с 1914 года (когда Будённовск был оккупирован во время Великой Отечественной войны, бочку с этим вином закопали на территории совхоза, оно окаменело).
Я никак я не мог понять, почему рабочие ездят в Прасковею одетые в пальто в любое время года. На дворе – почти 40 градусов, жара, а они – в пальто. Но потом всё выяснилось. В пальто были зашиты грелки, и ушлые ребята уносили вино тоннами. Платили им, как мне помнится, что-то около 80 рублей, но никто не увольнялся.
Дом на Революционной
Меня поражало то, что фруктовые деревья росли прямо на улицах. Спелый тутовник падал под ноги и растекался на асфальте белыми и фиолетовыми кляксами. В диковинку было, что абрикосы никто не рвал. Отродясь, не видел я и цветущих акаций. Их сладкий запах завораживал, звал куда-то…
Мы поселились в доме на улице Революционной. Дом этот трудно было спутать с другими – к нему притулилась будка сапожника. В ней священнодействовал пожилой армянин. Его звали то ли Самвелом, то ли Суреном.
Дом был на двух хозяев, удобства во дворе. Еду готовили на примусе, а позже на керогазе. Керосиновая лавка находилась неподалеку. Обнаружить её можно было по специфическому запаху. Мальчишки рассказывали, что продавец керосина, китаец, настолько отравился керосиновыми парами, что пьянел даже от газировки.
Во дворе жило семейство ежей, которые выходили на прогулку и пугали кота Мурзика. Приблудившегося щенка отец назвал Примусом. Мурзик встретил главу колючего семейства, выгибая спину в виде вопросительно знака, шипел, но, уразумев, что угрозы от этих добродушных созданий не исходит, принял в друзья.
За домом простирался пустырь, поросший лопухами и бурьяном. Он плавно переходил в хаотично натыканные дома параллельной улицы Московской. В одном из них жил мой приятель Виктор Шапоренко. Чуть дальше, на углу улиц Октябрьской и Пушкинской находился задний фасад Дома пионеров. Он в то время был закрыт на ремонт, но не ремонтировался, и мы, мальчишки, беспрепятственно проникали на его чердак, где был свален какой-то хлам. Начитавшись Гайдара, я даже намеревался оборудовать там штаб наподобие тимуровского.
Погоны на майках
Тогда, в огарок тысячелетия, мне исполнилось двенадцать. В то приснопамятное время, когда народ ещё не замордовали, когда он сна-покоя не лишился, детство проходило не за компьютером, а во дворе, где игры были совсем не виртуальные: городки, война, шпандырь, казаки-разбойники, испорченный телефон, наконец, прятки. Мы рисовали звёздочки на пилотках, свернутых из газет, звёздочки на погонах, которые пришивали к майкам. Отдавали друг другу честь, обращались друг к другу строго по званию:
