Демокрит, словно в порыве основополагающего мышления, провозгласил ничто, используя эту частицу, фундаментальным термином. И он приравнял его к нечто. Даже в предложении, в котором он это сделал, чувствуется задор полемики: «Не более есть нечто, чем ничто». Возможно, лингвистически он не смог бы позволить себе эту насмешку, если бы греческое ухо слышало в частице исключительно отрицание. Он не ограничился этими всплесками полемического настроения: он определил свои основные понятия, которые сохранялись в науке на протяжении тысячелетий и постоянно обновлялись, особенно пустоту, которую он поставил рядом со своими атомами, через эти монструозные образования понятий. И, определяя пустоту как не-сущее, он нашел для самого сущего выражение истины. Она есть не-сущее, ибо ускользает от восприятия, как и атомы от нее удалены; но именно поэтому пустота и атомы суть истинно сущее. Таким образом, и у Демокрита не-сущее привело к истинно сущему, ничто – к нечто.
Платон показывает глубочайшую связь с Демокритом, превращая его истинно сущее в свое «существенно сущее». Однако он не останавливается на этом свидетельстве связи. Весь диалог «Софист» посвящен понятию не-сущего. И важнейшие разъяснения о значении и применении теории идей варьируются на этом мотиве. И здесь кажущееся ничто приводит, по крайней мере, к развитию нечто, к развитию отношений между видами сущего, хотя Платон и не использовал его для глубокой характеристики бытия, как это сделал Демокрит, который, в отличие от Платона, не оперировал основаниями математики.
Нет необходимости углубляться в заблуждения, которые софисты создали с этим замечательным словотворчеством. Им это, конечно, было очень удобно, поскольку они, не задумываясь о логических проблемах, которым должно было помочь это странное слово, могли видеть в нем образец бессмыслицы, в которой якобы научное мышление купается. Но и для Аристотеля в решающих пунктах, кажется, утратился методический смысл этого выразительного термина, несмотря на то, что он так высоко ставил Демокрита и не только использовал его, но и хорошо оценивал. Платоновского «Софиста» он, конечно, вообще плохо применил для идеи. Так у Аристотеля возникло образование понятия, в котором частица μή, благодаря которой отрицание становится побочным смыслом, исчезла, и на ее место встала строгая отрицательная частица οὐ.
И это употребление частицы происходит не только в отношении сущего, но абсолютно в отношении любого слова. Так возникает не-человек. «Не-человек – это не имя… не речь и не отрицание. Но пусть будет неопределенным именем, потому что он одинаково относится ко всему, что есть или чего нет» (Об истолковании, гл. 2). Здесь это уродство называется неопределенным. И действительно, нельзя представить ничего более неопределенного, чем то, что должно относиться как к не-сущему, так и к сущему. И тем не менее, это искажение первоначальной тенденции значимого понятийного слова не только причинило диалектическое бедствие, но и, по крайней мере, помогло не дать бесследно исчезнуть следу того фундаментального пути. Неопределенное стало бесконечным. И так возникло бесконечное суждение.
Немецкая словоформа бесконечного сама является выражением и результатом суждения, которое она обозначает. Латинское infinitum также служит примером этого. Как в греческом α privativum, так в латинском приставка in, а в немецком приставка un идут в этом направлении. Однако в немецком un и nicht чередуются, так что иногда только через nicht в противоположность un вступают на этот путь. В самом глубоком начале греческой спекуляции у Анаксимандра и Пифагора было так образовано понятие бесконечного – с направлением на границу.
