Сны деревни Динчжуан - страница 16

– Что я там забыл?

– Вся деревня соберется. Поднимешься на помост, поклонишься людям, извинишься за ошибку, и все будет позади. Отобьешь земной поклон, извинишься, и все будет позади.

Отец уставился на деда:

– Отец, ты что, больной? В Динчжуане ни один человек больше не лезет ко мне с этими поклонами.

Дед пристально вгляделся в его лицо и увидел на нем серо-пепельную ярость, как у свирепых мэнь-шэней[11], которых клеят на двери, чтобы отвадить злых духов.

– Хой, думаешь, я не знаю? – фыркнул дед. – Ты ведь когда собирал кровь, одной ваткой три руки перетирал, целую толпу одной иголкой колол.

– Отец, не будь ты моим отцом, – налился гневом мой отец, – я бы съездил тебе по роже, честное слово.

Сказал так и зашагал прочь следом за матерью. Задел деда плечом и зашагал прочь.

Дед крикнул ему вслед:

– Хой! Не прошу тебя вставать на колени и бить земные поклоны, просто выйди и извинись перед людьми!

Отец не оглянулся и ничего не ответил.

Дед шагнул за ним:

– Что, и извиняться не станешь?

Отец толкнул калитку, обернулся к деду и прокричал:

– Тебе недолго осталось беситься! До Нового года мы с семьей уедем из Динчжуана, и ты больше не увидишь своего сына Дин Хоя!

Сказав так, отец боком протиснулся во двор и с грохотом захлопнул калитку. Дед остался один, он стоял, будто столб, врытый посреди Новой улицы, и кричал:

– Хой! Ты так добром не кончишь! Слышишь?

День прошел, и с восходом луны начался концерт.

Концерт сказов чжуйцзы.

Из классов протянули провода, к баскетбольному кольцу подвесили две большие стоваттные лампочки, и школьный двор залило белым светом. Вместо сцены положили на землю несколько кирпичей, сверху бросили две дверные створки, поставили на них табурет для Ма Сянлиня, рядом – скамеечку с чайником, а в чайник налили кружку воды, вот и готово. Вот и поставили сцену. А у сцены расселась целая толпа деревенских, пришли и здоровые, и больные. Поужинали и тронулись в путь, и пришли на школьный двор, чтобы не упустить веселья.

Собралась целая толпа.

Народу видимо-невидимо.

Не то двести, не то триста человек. Почти триста человек, народу видимо и невидимо. Больные сидели ближе к сцене, здоровые – подальше. Видимо и невидимо народу. Осень кончалась. Осень кончалась, и по ночам холод накрывал провинции и уезды, накрывал Хэнаньскую равнину. И в Динчжуане, и в Лючжуане, и в Хуаншуе, и в Лиэрчжуане, и во всех окрестных деревнях и селах чувствовалось дыхание зимы. И многие деревенские пришли на концерт Ма Сянлиня, одетые в ватные куртки. А другие ватных курток не надевали, а только накинули их на плечи. Больше всего на свете больные лихоманкой боятся простуды. Простуда для них – верная смерть, и в Динчжуане такие смерти случались уже не единожды и не дважды, и покойников таких схоронили не одного и не двух. И потому люди сидели на школьной площадке в застегнутых ватных куртках, в ватных куртках, накинутых на плечи, словно сейчас не осень, а зима. Народу собралось видимо и невидимо, все расселись кучками, переговаривались о том и о сем. Рассказывали друг другу, что появилось новое лекарство от лихоманки. Что один укол – и все как рукой снимет. И от этих слов на лица людей ложилось счастье, к их лицам лепилось утешение, по лицам их цикадными крылышками порхали улыбки. Луна взошла и повисла на небе позади школы. Ма Сянлинь забрался на сцену и сел на приготовленный для него табурет, на его щеках по-прежнему лежала тень смерти, сизая тень, и все деревенские видели, что лихоманка его доконала, что жить ему осталось десять дней, самое большее – две недели, и, если за это время в деревню не доставят новое лекарство, Ма Сянлинь уйдет навсегда, сойдет под землю.