– У нас сегодня экстренная планерка с утра, а вы, Юрий Валентинович, опаздываете, – с натянутой улыбкой и блестящими глазами обратилась ко мне секретарша Хомичева. – Простите, но вид у вас.… Снимите пальто, оно в пятнах…
– Папе своему будешь указывать что делать, поняла?
– Юрий Валентинович, простите, я не хотела вас обидеть, – лепетала она, отводя взгляд в сторону и опуская ресницы.
– У тебя молоко на губах не обсохло, а ты все туда же… Гейша, твою мать! – Зачем я это сказал, я так до сих пор и не понял. Девочка заплакала и выбежала из приемной. Теперь я окончательно поставил себе диагноз – «идиотизм». Широким жестом я открыл дверь в кабинет.
– Юрий Валентинович! Проходите, пожалуйста. Мы как раз говорили о вас, – приветливо улыбнулся Хомичев. Но напряженные и сосредоточенные лица присутствующих говорили о том, что тон начальника до моего появления в кабинете был другим. И мое присутствие спасало всех подчиненных. При мне Хомичев хотел казаться интеллигентным и начитанным. Поэтому по кабинету прокатился вздох облегчения, когда вошел я. Хозяин сменил гнев на милость. Хомичев зависел от меня и поэтому уважал. – Вы не заболели, Юрий Валентинович, вид у вас необычный. Выглядите неважно.
– Да, немного простудился.
– Чаю! Юрию Валентиновичу! – крикнул Хомичев. – Посмотрите на этого человека! Он заслуживает уважения. Мало того, что он не нарушил графика работы, закончил в срок и с опережением, он пришел с температурой. А ведь мог побежать за больничным листом и потом трясти им перед моим носом, как некоторые из вас. Смотрите и учитесь! Приучайте себя работать по-новому, если хотите остаться на моем предприятии.
В кабинет вошла секретарша с чаем. Она поставила его передо мной. Ее смущение и обида еще горели на щеках пунцовым румянцем.
– Возьмите у Юрия Валентиновича пальто, – распорядился Хомичев.
– Нет, спасибо. Меня знобит.
Я решил оставить все как есть, так как теперь не был уверен, что мой внешний вид без верхней одежды будет соответствовать обстановке. Я никак не мог вспомнить, что на мне одето. Все перемешалось в моих мозгах. От утреннего весеннего настроения не осталось и следа. Внутри меня кипел котел ярости. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не послать всех к чертовой матери. А самому не сбежать на этот злополучный чердак.
Хомичев еще некоторое время раскланивался и благодарил меня за мужество и трудовой подвиг. Его пространная речь казалась мне совсем невнятной. Он явно чего-то хотел от меня, но стеснялся попросить. В конце концов, когда я попросил его выражаться яснее и по делу, Хомичев заорал на подчиненных.
– Вот они новые трудовые отношения! А вы как работаете? Гайку с болтом путаете! Ведь вам все объяснили, перевели на русский.… Вот вам схема, пожалуйста. Только бери и соединяй. А вы все по старинке, тыкаете и тыкаете, куда попало! Я вам не за тыканье соцпакеты оплачиваю! – орал Хомичев. – Юрий Валентинович, у нас срыв запуска новой линии. Без вас никак! – обратился он ко мне так вежливо, насколько позволял ему его темперамент. – Задержитесь на денек другой. Оплата в двойном размере.… Пожалуйста.
«Ну, что ж, теперь у меня все основания остаться», – подумал я.
– Разберемся, – сказал я. Откуда в моем лексиконе появилось это странное словечко? Оно вселяет надежду в того, кому предназначено? И я вдруг вспомнил, что услышал его в первый вечер от нее на чердаке. Так хотелось во всем разобраться тогда. И такое облегчение испытал я, когда услышал это «Разберемся!». Она сделает это за меня, внесет ясность и подскажет, что делать дальше и как с этим жить. Но на самом деле все только запуталось. Она сначала вселила в меня призрачную надежду, а, спустя сутки, разбила ее ударом в лицо. О том, что я тоже ударил ее, я не вспомнил…
