Сталин. Рефлексия (10 ночей 1941 года) - страница 52

Они не знали, что тебе нравится, что – нет. Вот, Бабель, например, пытался обратить на себя внимание рассказом о своей встрече с Шаляпиным. Мол, какой он, Бабель, хороший, пытался уговорить певца вернуться в СССР, и какой Шаляпин плохой – отказался. По меркантильным соображениям отказался: "Большевики отняли у меня дом и автомобиль. Что мне делать в России?" Дескать, давайте, товарищ Сталин, вместе осудим этого невозвращенца. А я ему: "Мы, большевики, строим дома, наш автозавод начал выпускать автомобили. А Шаляпин всё равно гордость и голос народа". Приятно было глядеть на этого угодливого "конармейца": провалиться сквозь землю был готов, сам понял, что не угодил, а угодил… Куда не надо, угодил.

Но и среди "пролетариев" были приличные люди – Катаев, например. Сын священника, ученик Бунина, в германскую войну – то ли прапорщик, то ли подпоручик, два георгиевских креста. Непонятно, правда, кем был в Гражданскую: что воевал – известно, а вот на чьей стороне… Хотя есть информация, что в одесской ЧК по белогвардейскому делу сидел и уцелел лишь по случайности. А в тридцатые уцелел уже не по воле случая – по моей воле. Сам, наверное, до сих удивляется – и старое дело не подняли, и нового не завели. А ведь хватало доносов, публичных в том числе. Но ты все ему простил: за четыре строчки, что ли? Что, вспоминал их, когда боролся со сторонничками?

"Так что ж! Неужели же силы,

Чтоб снять этот тягостный гнет,

Чтоб сгинули все юдофилы,

Россия в себе не найдет?"

Еще в гимназии написано. Да, потом поменял свои убеждения, но ему, пожалуй, всегда удавалось органично совместить старую любовь к "черной сотне" с приятием новых советских идей. Союз русского народа с Советским Союзом. Старое членство с новым гражданством. Друзей-евреев с антисемитизмом.

Такие вот "пролетарии" были в РАППе. Умеющие и себя сохранить, и власти помочь. Не только Катаев – хватало и других полезных рапповцев, Сурков^>116 например. Правильно он на первом съезде писателей сказал: "не за горами то время, когда стихи со страниц толстых журналов должны будут переместиться на страницы фронтовых газет и дивизионных полевых многотиражек". Наступило это время. И есть кому стихи писать. Да и многие старые сгодятся – стихи, повести, романы, фильмы. Есть организация, есть в ней люди – мои единомышленники. Два года я их отбирал и они сами себя отбирали. Отсеивали лишних.

А тогда я добродушно мирил всех со всеми, радуясь каждой своей неудаче. Вот, например, предложил помириться Фадееву с Авербахом: Фадеев руку протянул, а Авербах убрал свою за спину. Никому не понравилось – только мне. Я даже пошутил – с серьезным видом, как и положено: мол у Фадеева "совсем нет характера. Зато он есть у Авербаха. Он может постоять за себя." Можно было, конечно, усилить шутку, добавить – "у стенки", или заменить "постоять" на "посидеть", но это слишком примитивно. И не смешно.

В итоге новая парадигма появилась. Или парадигмы. Не попутчики – "пролетарии", а воспитанные – невоспитанные. Писатели – не писатели. Талантливые – бездарные. Катаев рядом с Шолоховым, Киршон – с Авербахом, Горький – над схваткой, в небеси, а Ставский^>117 – внизу, посередке между спорящими. Не писатель – организатор, такие тоже нужны. Я даже специальное заседание Политбюро провел, дал этим рапповцем высказаться, сам меньше них говорил. Все демократично, правильно. И уважительно.