Слегка накренившийся от старости дом коньком треугольной крыши загораживал уходящее с верха синего полотна нежное, молочно-пурпурное одеяло из облаков. Сгущались сумерки, иссякала энергия всего живого. Мелкая ребятня уже не так громко и дико смеялась и гоготала. Пыль из-под босых пяток постепенно утихала, словно уставшая, замученная, отмутызганная бешеной пацанвой с девчёнками, медленно и аккуратно ложилась на землю. Укрывалась одеялом тени, успокаивалась и больше не поднималась с поверхности земляной деревенской дороги. Готовилась ко сну. Загорелые и энергичные маленькие ноги бешеной ребятни, что носились по улице в пропитанной пылью серых майках и футболках, устало заплетались. Те же, кто был вообще без футболок, – даже мелкие девчонки, – и в ком ещё оставались хоть какие-то силы, не переставали дурачиться. Размазюкивали прилипшую пыль и песок по своему мокрому от пота телу и пачкали остальных. Догоняли, норовя измазать все волосы, а лучше ткнуть в ухо, нос… а ещё лучше в рот, чтоб на зубах хрустело. Вот смеху то было… Дети. Что тут скажешь.
Часть 2
Потихоньку время подходило к вечеру. Начало лета выдалось достаточно тёплым, но не слишком жарким. На безоблачном небе солнце светило высоко и ярко. Грело очень тепло, нежно, не обжигало и не напекало. Берёзки, что росли почти у каждого дома, рядом с тёмно-синим, симпатичным, невысоким, – примерно полтора метра, – заборцем, укрывали прохладной тенью сидящих на лавочке и близлежайший лужок, на котором мирно посапывал Митрофан с приятелем, чуть ли не в обнимку.
Подбежала покрытая пылью темноволосая девчушка с песком на губах, отряхивалась и шерудила волосы.
– Ба, а ба, дай водицы, или молока испить. Жажда замучила. А хлебом как пахнет, ммм… Ты хлеб испекла, ба, а ба? – не унималась Катька, отряхивалась, сплёвывала хрустящий на зубах песок.
– Ой Катька-а, ёшкина матрёшка, вы шо там делаете? Тебя одну что ли по всей деревенской дороге извалякали, тащили-мутызгали? – говорила невысокая рыжеволосая бабушка Женя. Встала с лавочки и медленно, слегка качаясь из стороны в сторону из-за плохо сгибающихся коленей, пошла во двор, где на столе стоял графин с водой и испечённый каравай. Налила в кружку воду, отломила здоровенный кусок хрустящего хлеба.
– На вот, держи. Ещё не остыл.
Катька накинулась на ломоть, схватила двумя руками, и стала жадно и быстро кусать.
– Да что же ты, словно зверёныш какой, неделю некормлёная. Поесть нормально хочешь небось? Я щей густых наварила, со сметаной, с зелёным лучком, да ядрёным чесночком с солью в прикуску, как вы с Данькой любите, а? Кстати, а где твой братец? Совсем исчез из виду.
Катька жевала с полным набитым ртом, пыталась сказать, но доносилось что-то совсем кашеобразное и непонятное.
– Да ты прожуй сначала нормально. Воды попей. Не торопись ты так, никуда от тебя этот хлеб не убежит. Вон, полно стоит, целый каравай, – улыбалась бабушка Женя, гладя внучку по пыльной сухой голове.
– Он ш пачанами на озеро поехал, купашца, – проговорила она, запивая тремя большими глотками и громко дыша носом.
– Так, а ты что не с ними, или обидел кто?
– Да нет, ничего такого, мы тоже шли туда с девчатами, только по дороге… – внучка замолчала, прикусила губу.
– Ну, что по дороге то?
– Увидела блестит штучка какая-то. Подбежала, хвать её, а это оказалась что-то тёмно-серое. Похоже на монетку. Такая она… необычная. Что-то непонятное на ней нарисовано. Не похожа на копейку, и на рубль не похожа. Тут Олька, тоже подбежала, толкнула меня плечом, я аж чуть не упала. Говорю ей, ты чё, совсем что ли? А она такая: «Что это у тебя в твоём карманце? Что нашла? Показывай!»
