Они поднялись на пыльный чердак. Когда-то здесь была обставлена очаровательная площадка с двумя креслами и столиком, чтобы с чашечкой чая наблюдать за закатом в большое окно, треугольник которого занимал почти всю стену. Но сейчас место скорее удручало. В какой-то момент чердак стал просто складом вещей из тех, что не нужны, но выбросить рука не поднимается. Уверенным шагом, морщась от ощущения грязи под ногами, она прошла к занавешенному полотном трюмо – единственной вещью, которую Аделина забрала из дома, когда выходила замуж. По крайне мере, так считала девушка. Аделина же прошла буквально по ее следам, и с каждым шагом в душе нарастали неясные подозрения. Сжав кулон в ладони, Илинея глубоко вдохнула и резко развернулась, хватая мать за руку и вкладывая в нее трискель.
– Это твое.
Аделина непонимающе посмотрела на дочь и подняла кулон к глазам. Картинка резко стала мутной из-за подступивших слез. Чуть отступая, женщина ухватилась рукой за спинку кресла, чтобы не упасть на пол. Буря эмоций от изумления и недоверия до радости, близкой к эйфории, пронеслась по ее лицу. Она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, приходя в себя, после чего спокойно и даже чуть холодно поблагодарила дочь за подарок.
– Очень… милый кулон. Только не понимаю, почему нужно было подниматься сюда, – неловко улыбнулась женщина.
– Это родовой кулон. Пятнадцать лет назад, – начала Илинея, попутно снимая с трюмо ткань, – умер последний из рода, которому он принадлежал. Этот символ, – ткань застряла в створках, и девушка недовольно полезла вытаскивать ее, не прерывая рассказа. – Я никогда не знала своих бабушку и дедушку с твоей стороны, но этот символ очень хорошо помню, – наконец ей удалось стащить полотно с трюмо, на столешнице и ручках которого красовался такой же трискель. – Я помню, как пятнадцать лет назад после очередного объявления по радио ты выронила из рук кружку, а после поднялась на чердак. Как ты рыдала над этим трюмо, думая, что никто не видит. Но я видела. Тогда я не понимала, в чем дело, но теперь… теперь понимаю. Этот кулон принадлежал тебе, «пропавшей» дочери мэтра Лиона, – с трудом проталкивая слова сквозь ком в горле, закончила она.
Аделина упала в кресло, подняв облако пыли. На ней не было лица, а рука крепко сжимала кругляш кулона. Пробормотав «Я принесу воды», Илинея мигом спустилась вниз, ненадолго оставляя мать размышлять в одиночестве. Когда девушка, отмахиваясь от расспросов отца, поднялась со стаканом воды, Аделина уже почти пришла в себя, хотя круглые глаза и глубокое, медленное дыхание выдавали легкое состояние шока. С благодарностью она приняла чуть трясущейся рукой стакан и выпрямилась в кресле.
– Подними лестницу, – чуть сипло произнесла женщина, прикладываясь к стакану с прохладной жидкостью.
Кивнув, Илинея выполнила просьбу матери, оставив недоумевающе и возмущенно разведшего руки отца внизу, и вернулась к креслу.
– Не думала, что когда-нибудь вновь увижу эту вещь, – она с неясной тоской посмотрела на кулон. – Даже не знаю, рада этому или нет. Где ты вообще нашла его?
– В антикварной лавке…
– Там, куда я его и отнесла, – понимающе кивнула женщина. – Подумать только! Эта вещица пролежала там целых тридцать лет, чтобы вновь вернуться ко мне! – она тихо рассмеялась.
Илинея села на пол и положила голову на подлокотник кресла, всем видом призывая рассказывать дальше. Еще подростком она поняла, что ничего не знает о собственной семье, а попытки что-либо выяснить обычно заканчивались сведением темы в сторону. В искусстве ухода от разговора ее родителям едва ли можно было найти равных. Особенно, если дело касалось их личной жизни.
