Кажется, так или ещё наукообразнее – Колька не запомнил. Зато сразу вспомнил все свои мысли и ощущения, когда он неизвестно сколько мгновений «гостил» на чужом куполе. С Сашкой они худо-бедно сошлись на том, что – не больше трёх-четырёх секунд.
…Оседая и заваливаясь на спину, он видел убелённую снегом землю, наезженные колеи, машины, купола, людей. Чувствовал мёрзлую упругость перкаля (правая рукавица слетела или он её для чего-то сбросил – уже не вспомнилось), видел, как начинает морщиться и загасать его купол. Он понимал, что секундное промедление будет стоить ему жизни: загасший купол парашюта стащит его с поверхности чужого и, перевитый спутанными стропами, уже не раскроется; что раскрыть запаску в этой ситуации вряд ли удастся. Он представил страшный удар своего тела о мёрзлую январскую землю. И одновременно соображал, что нужно делать, и, вполне осознанно, каким-то замысловатым перекатом, быстро-быстро суча ногами, скользнул влево, к краю.
Мелькнула, словно подвешенная на паутинках, напряжённая фигура Князя, всё ещё тянущего правую группу строп – и он сквозанул вниз, испытывая состояние, схожее с состоянием невесомости. Динамический удар был немного слабее, чем при раскрытии купола, но такое сравнение пришло уже на земле, а сейчас Колька, следя за быстро набегающей поверхностью заснеженного поля, возбуждённо и восторженно орал, вне себя от счастья, тем, кто уже прочно стоял на земле:
– Р-разойди-ись! По одному не собира-а-ться! А пач-чиму коровы не летают? – и ещё что-то хулиганское, но в общем понятное.
Горячее душанбинское солнце загнало в тень всё живое. Было около пяти часов пополудни, до начала спада жарищи оставалось не меньше двух часов. На солнце термометр зашкаливал, а в тени показывал явно больше тридцати градусов.
Николай Горячев сидел на кровати с панцирной сеткой в одной из комнаток альпинистской гостиницы на базе альплагеря «Варзоб», сжав ладонями голову и отрешённо глядя перед собой. Перед ним на двух сдвинутых стульях, застеленных газетой «Коммунист Таджикистана», стояла ополовиненная бутылка «Московской» плохого душанбинского разлива, пиалка с отколотым краем, половина арбуза с воткнутой в мякоть алюминиевой ложкой, остатки разломанной лепёшки-кульчи, в тарелке – зелёное яблоко и наполовину ободранная кисть чёрного винограда.
У двери на полу лежали две смаркированные верёвки-сороковки, четыре ледоруба, стоял в бачке-футляре примус «шмель». В тесной комнатушке находились ещё две такие же кровати, застеленные синими армейскими одеялами. Рядом с ними на полу стояли четыре неразобранных рюкзака.
Несмотря на духоту и жару, Горячев сидел на кровати в олимпийке, надетой поверх футболки (сброшенная пуховка лежала рядом) и в тяжёлых ботинках «вибрам» с шерстяным носком внутри – даже не распустив шнурки. Он не замечал ничего: ступор и оцепенение. Иногда менял позу и, закрыв глаза, то ли мычал, то ли постанывал. Плескал в пиалку водку, какое-то время держал её в руке, потом крестился, выпивал, закидывал в рот две-три виноградины, давил их языком, чтобы заглушить во рту противный водочный вкус, и снова застывал в очередной позе отчаяния. Водка не брала.
За дверью, выводящей на балкон-галерею, и за тонкими переборками стенок из соседних номеров доносились голоса, откуда-то со двора, где под крытым навесом были сколочены добротные двухъярусные нары, слышались гитарные аккорды. Альпинистская база жила свой повседневной жизнью. Кто-то кричал:
