Сухинские берега Байкала - страница 48

– Вот зараза…, змея под-колодн-на-я!.. Не! Да, это ж сущай…, это ж, раз…, разбойник!

И вдруг в Максима, словно расплавленным свинцом, проникло, глубоко обжигая внутри: и все изощренное сознание, и всю самую малую клеточку такого сильного, мужского его организма, ощущение полного бессилия и какого-то не проходящего страха перед этой, еще почти совсем девчонкой. А главное, по его представлениям – из числа кого?!

Вот именно! До нестерпимо обидного, из числа всего-то каких-то, столь презрительно воспринимаемых им ничтожных инородцев. И он мысленно твердил, как какое-то заклинание: «Как же так могло случиться, он волевой, далеко не глупый, и не лишенный физической силы мужчина, привыкший в любых ситуациях постоять за себя, не смог противопоставить, какой-то там презренно ничтожной ороченке ничего?!». Вместе с тем удивляло его и то, что здесь за рекой на Мочище, размахивая от бессилия руками, едва преодолев парализующий железную волю страх, он вдруг безоговорочно отчетливо для себя уяснил:

«Она была явно сильнее его своим внутренним содержанием, сложенным из более силь-ного характера, чем у него и из еще чего-то совсем непонятного для его столь изощренной натуры». И вот это-то самое-то что, желал бы незамедлительно понять, при всем желании никак он не мог. Уму такого изворотливого дельца и самолюбца, в силу сложившихся поведенческих стереотипов его бытия давно в большом разнообразии людских сообществ, такое со всей очевидностью никогда и не станет осознаваемое понятным.

А это были обычные качества честного человека, порядочность, совесть и достоинство, и прежде всего, ее как женщины матери, наделенной еще и ответственностью, в том числе и за судьбы сородичей, столь низко и преднамеренно униженных Максимом поголовным пьянством и их беззащитной недееспособностью, противостоять такому изощренному злу.

Встретившись опустошенным взглядом с обозниками, как и он все еще сотрясавшимися мелким ознобом от произошедшего, Максим, быть, может, впервые в жизни превозмогал самолюбиво ощутимую боль от всего то незначительного надлома, его привычного неизменного цинично-лицемерного состояния души. И от того он жалобно утробно и сдавленно, словно израненный волк, изрыгнул из себя жгучее горестные слова, похожие, не то на поиск незаслуженного сострадания, не то, не более чем на тоскливый вопль:

– Не-э…, вы ета вид-да-ли…, а…. вид-д-дали?!

И покачиваясь, подошел к телеге, подобрал вожжи, обессилено сел на нее и, свирепело, понукая, погнал лошадь. За его телегой, не отставали и лошади его спутников.

Яшка по прозвищу Сахалин, он же Каторга, в приподнятом настроении, в четверти вер-сты от места впадения в Байкал, вершним, преодолел конским бродом Сухинскую речку. Под ним яловая, смиренная кобыла четырехлетка Звезданка, вынесла его на крутоватый взлобок невысокого яра противоположного речного берега, значительно правее стойбища сухинских эвенков и он громогласно понужая ее, правил прямиком к тунгусскому отогу.

Над байкальской тайгой просыпался утренний рассвет наступающего дня. Под речным яром, вплотную над белым кипением горной, говорливой реки, белесой паутиной копился и медленно сползал к Байкалу снежно-ватный туман. Там, еще больше сгущаясь, стелился он точно смятой, рвано-клочковатой постелью, по-над притихшими от безветрия водами. Над головой Яшки сизо-пепельное, едва рассветное, дождливое небо, продолжало без устали сеять мелко моросящими осадками. И от того, довольно намокший брезентовый лабошак, стал дебелым, а небесная влага начала постепенно, но уже ощутимо чувствительно холодить тело его, хоть и разогретое с утра пораньше свежей порцией опохмелки.