От таких истошных завываний ужаса Григорий ещё пуще заметался, пытаясь быстрее скрыться от случайных глаз. Но чем ближе он был к своей цели (а мужчина спешил в своё пристанище), тем больше он встречал бодрствующих сограждан, которые не видели в нём человека.
В парадной случилось и вовсе невозможное, когда навстречу продрогшему Григорию выскочила хорошо знакомая Зинаида Петровна, державшая в руках не менее знакомую швабру.
Взгляды двух теней соприкоснулись. В глазах Григория читалась надежда, в Зинаидиных же сначала промелькнул страх, который затем сменился на праведный гнев.
– Ах ты, сволочь такая! Ах ты, падаль! – Старушка начала колотить тараканьего короля что есть мочи.
– Это я, Зинаида, голубушка! Григорий! Григорий Степанович!
– Знаю я вас, тараканов. А ну-ка проваливай, пока не удавила!
Как бы мужчина ни пытался прорваться в свою квартиру, старушка оказалась характером и настойчивостью куда крепче его самого. Бой продолжался достаточно долгое время, шумиха поднялась знатная. Григорий Степанович услышал топот подкрепления, торопливо спускающийся по лестнице.
Ничего больше не оставалось несчастному, как выскочить на ужасный мороз побеждённым и залезть в ближайший коллектор, дабы не умереть от холода. Ведь они, что люди, что тараканы, такие нежные существа. Нечего и говорить.
Письмо родственницы из деревни Пасовка
Приветича тебе, Гоня!
Столько месяцков не видывала сваего масюту, стало вот те и плача окрепла, что уж писулю калякаю. Даче и чернильную палочку в срок утянула у земляка чрез дрожку. Тот у нас магистр картофеля. Веся ж хуторок жуёт по обеду, да успевай только воздушку подавать от ожогов чтобы.
Приосанилась в стрижной у баб Сюси вот те по дню, разъязыковались, значит, да похлюпал дождик из очей. Тебя че и воскресила, вот и писулю калякаю! А волос-то какой у меня чё, ты бы, Гоня, полебезил бабке эдакой, ай! Безложьева баба, знает своим культьям проку.
От одного дня тому выслужился, значит, не эдак дождь, а искренний поливной. Уж скот под обедню порасфасовала, да курочку Софу шмыть того, и на усупчик. Наваристо эдак вышло. А поливной-то так и усмирился, чес человеческое, вот те. Как усе мы забормотали небушку, тут-то и каюк привидениям всяким уж. А коль не Софа, то надувшийся и не впрок бы фигачил, а так уж какой разок буду черпать.
У тваего дедка эдакого ужось как с охапку деньков водилищная брыкнулась. Вот он же и само скопытился до пешей. Хоть ма иссушился от годков, а на службу чапает. Чего уж там из виду не спускает, я уж не знамо, Гоня.
Природная эта в целом у нас тут смурная, всё кап да кап. Лучки мы лишь краем видаем. Умысливается вот мне, что виною промышленный сарайчик с бетонными преградами до небу.
Из нашенских местюгов никто не шавкается там, только привозимые на бусе двустворчатом моложавняк сякий. Бывало, что проскальзывали тельца особо умудрённые, хотели, дескать, скорлупок прикупить, да беленькой. Якобы у головы их рождение седое какое, а они вон позабывали. Теперь, дескать, «поможайте, хуманы». А нам есь смишечно, решили забавою придаться. Взяли метилки, да давай по дворам гонять певчих, а как усмирились, тут и мешочек с помощью. Пущай уж радуются, когда эт нам было обидно услужить? О чём это коляка? Дак яж да, дымищу валя из трубищ – мама не горюй, вот те и угрюмо-таки.
Ужось съязвилось желаньице в убольшую опочивальню смотаться как-нить, помасить и тя, Гоня, и родительницу твою, да вось де забот не в щи. Шмыгаюсь по краям земелюшки, да лишь поспевай зелененькие, дак красненькие закидывать за ворот. Пужаюсь сё бросить, куда уж моей седой душонке, заросла мхом, схватилася с матроной-земелюшкой корнями. Тут-то и оно. И рада б чаго посвистеть ляпого, да ужо как-т пусто усё. Сам де понимаешь какой нрав у Пасовки. Сам де тут топал по лепестушкам, грезил о широкой душеньке городской. Наверняка попустил уж памятку по грибы, да створку на крючок, шоб думалось чище. Ты де, Гоня, на бабку не ворчуй. Эт я так, без обиняков, дескать, не приезжаешь. Скучаю я по головушке твоей ржаной.
