Тот, кому доведётся читать эти строки, не почувствует того, что чувствовал я, слушая рассказ и видя лицо этой женщины. Она молчала, слегка опустив голову, но так, что я видел её глаза. Казалось, они ничего не выражали, но только по её последним словам и дрогнувшему голосу я понимал, как глубоко она переживает то далёкое горе, которое и по сей день хранит её память. Я подумал о том, что рассказать о прошлом – это значит пропустить через себя это прошлое вновь. Доброе вспоминается по-доброму, а плохое – как у этой женщины. Она долго молчала, и я уже подумал, что она закончила и говорить больше о том времени не будет. Я не решался спросить что-нибудь, боясь снова заставить волноваться её уставшее от горя и прожитых лет сердце. Столь длинный и волнующий душу рассказ, естественно, утомил её, но ехать нам было ещё далеко, и я спросил:
– Где вы теперь живёте и с кем?
Она не ответила мне на мой вопрос и продолжила рассказывать:
– Я ведь сперва не хотела так много рассказывать о себе. Я только хотела поведать историю, связанную с вашими солдатами, и как эта история вновь свела меня с Фёдором и возродила мою первую любовь к нему. А вот разговорилась. Мне теперь легче.
Мужа моего, погибшего в Освенциме, я больше не увидела, хотя я обращалась в местную комендатуру, чтобы разрешили забрать его тело и похоронить. До конца войны было ещё далеко, и я переселилась к одной знакомой учительнице, с которой я вместе работала во Львове, в тихую деревеньку, как мне тогда казалось, в районе Кракова. Там я жила, пока шла война. После стало понятно, что во всей Польше нет тихого уголка, где можно было бы спокойно жить, не видя и не слыша, как фашисты сеют смерть. Пока шла война, казалось, что целый век прошёл.
Немцы всё отступали, и фронт всё приближался к нам. В трёх километрах от нашей деревни проходила железная дорога, и там была маленькая станция, где подневольные поляки под надзором немцев разгружали лес. Этот лес на машинах возили в нашу деревню в лагерь, где была пилорама на закрытой территории. Лагерь был всего в нескольких десятках метров от дома, где я жила. В барачных помещениях поляки, которых сгоняли на работу из окрестных деревень, делали ящики, которые потом на машинах вывозили. Вся округа знала о том, что если лесопилка сгорит, то немцы расстреляют всех работавших там жителей вместе с пленными, как это было в соседнем районе.
Однажды, наблюдая из окна второго этажа своего дома, стоявшего немного выше лагеря, я увидела, что там работают в гимнастерках пленные русские. Они работали вместе и таскали тяжелые доски от пилорамы к дверям барака. Их было пятеро. Я слышала редкие обрывки их фраз. Трое были совсем молодые, четвёртому было лет тридцать пять, а пятый был пожилой мужчина. Он был высок, худощав, абсолютно седой и заросший щетиной. Было хорошо заметно, что молодые оберегали его во время работы. Я часами смотрела на них, меня словно что-то притягивало. В какой-то момент меня охватило волнение. Я совершенно не могла спать. Мне было страшно от беспокойства, и я вся трепетала. Женская интуиция наводила меня на невероятную мысль, что это может быть Фёдор, мой Фёдор. И я твёрдо решила им чем-то помогать. Сейчас Фёдору должно быть сорок девять лет, он был старше меня на пять лет. Я хотела бы ошибиться. Но подозрение моё переросло в убеждённость, которая всё усиливалась.
