– Честно говоря, Генри… – сказал шериф, не отводя колючего взгляда от Двери, чья поверхность отливала неземным блеском даже в сгущающихся сумерках, – я не знаю, что думать. Каждый день я жду, что она исчезнет так же внезапно, как появилась. Но она остаётся. И с каждым часом мне кажется, будто она не просто стоит, а… смотрит. – Он перевёл взгляд на Генри. – Мы обязаны быть осторожными. Здесь слишком много вопросов, а ответов – чертовски мало.
Он положил руки на барьер, и его пальцы сжались на холодном металле. Где-то позади прозвучал детский смех – будто из другой реальности.
Ривз посмотрел на старика, затем снова на Дверь, и в его глазах впервые появилось нечто большее, чем тревога. Это была растерянность.
– Я просто хочу, чтобы мои люди были в безопасности. А тут… я даже не понимаю, от чего их защищать.
Он снова посмотрел на Дверь, как солдат на готовящейся к штурму неприятеля границе. На лице шерифа не было страха, только усталость и безмолвная клятва: если всё рухнет, он падёт последним.
Генри кивнул. Его губы дрогнули, будто он хотел что-то сказать, но передумал. Вместо этого он просто положил руку на плечо старого друга.
– Может, всё ещё образуется, – сказал он наконец. – А может и нет. Но я рад, что ты здесь, Джон. Всё-таки город должен знать, что кто-то остался на своём посту.
Шериф кивнул в ответ, не находя слов. Он и сам понимал – пока тут стоит Дверь, его работа – демонстрировать всем что закон и порядок по прежнему в силе и смогут всех защитить, даже если реальность начала трещать по швам.
В тот вечер над Мейвиллом поднялся сильный ветер, холодный и влажный, пахнущий скорой бурей и переменами. И Дверь, стоящая в самом сердце города, казалась ещё темнее на фоне заходящего солнца – как зияющая рана в теле мира, что вот-вот начнёт кровоточить.
***
Небо над Мейвиллом окрасилось в мягкие, акварельные тона заката, словно сама природа затаила дыхание в преддверии чего-то великого. Облака, вытянутые в тонкие рваные полосы, напоминали следы, оставленные крыльями огромной птицы. Свет лился с небес неспешно, плавно растекаясь по крышам, деревьям и стеклянным витринам, лаская город, как прощальный жест уходящего дня, а воздух был тёплым, с лёгким привкусом прелых листьев и далёкого дыма.
Центральная площадь почти опустела. Люди, уставшие от ожидания и напряжения, разбрелись по домам, но самые упорные стекались в небольшое кафе, ставшее сердцем города и приютом для всех, кто искал ответы. Его окна призывно светились в сгущающихся сумерках, отбрасывая вытянутые прямоугольники света на тротуар, где ветер лениво гонял кленовые листья, и на капот старенького "форда", криво припаркованного на тротуаре.
В уютном полусвете звякали ложечки о фарфор, гудела кофемашина, из приоткрытой кухни доносился аромат ванили и корицы. Потёртые деревянные столики у окна были покрыты картами, схемами, чашками и окружены склонившимися над ними людьми. Местные жители притихли: кто-то читал газету, кто-то рассеянно курил, но почти все украдкой слушали разговор Джека и Лизы.
В глазах окружающих они стали первопроходцами, теми, кто уже решился сделать шаг, пока остальные ещё барахтаются в объятиях сомнений.
Они были словно две стороны одной монеты. Джек – сосредоточенный, с напряжённой линией плеч, указывающей на внутреннюю работу мысли. Лиза – подвижная, живая, чья лёгкая взбалмошность шла рука об руку с её решимостью.
