А у нас такая сирень была! Как зацветёт, от красоты и запаха закачаешься. Вот люди и решили собаку загнать в сиреневые кусты и там поймать. Но ведь собака – четыре ноги, а они – ослабленные, полуживые. Я-то жил на краю села, а они с другого конца её гнали. Ну вот, пока они бежали за ней, четыре человека и отдали Богу душу. Некоторые, обессилев, отстали. Продолжали бежать только трое мужиков…
Я сидел в это время возле дома на гранитном камушке и думу тяжёлую думал: надо идти воровать. От этого меня оторвал крик: «Держи её! Не пущай!» Я вскочил и встал посредине улицы, раскинув руки. «Ну, – думаю, – сейчас я её схвачу!» Но где мне, совсем ослабшему? Собака проскочила мимо меня и побежала через луг к реке. Мы – за ней. Фёдор бежал и ругался: «Вот ведь гад какой – Степан-то! Сам сдох, а собаку отпустил – ни себе, ни людям не дал».
Но голод сказывался и на собаке, и на нас. Она прибежала вот к этому самому берегу и, положив кусок хлеба на землю, села и повернулась к нам. Мы воспрянули духом: теперь она наша вместе с хлебом. Растопырив руки, мы полукольцом пошли к ней. Собака зарычала, схватила хлеб и прыгнула с берега в воду. В горячке три моих одногодка прыгнули за ней. Но она – собака, вынырнула с куском хлеба, взвизгнула оттого, что хватанула через хлеб воду… Она поплыла с этим куском к другому берегу, а три моих товарища барахтались и кричали: «Помогите! Помогите!» Что я мог сделать, какую помощь оказать? Я сам не прыгнул потому, что упал возле берега обессиленный. Это и спасло меня. А они камнем пошли ко дну. Собака же положила хлеб на берег, зарычала, глядя на реку, и быстро съела хлеб. Недалеко от берега столбиком стоял суслик, и собака побежала к нему, но, не добежав до него немного, заскулила и стала кататься по земле. Инстинкт ли сработал или она переняла это у другой собаки, но она стала ползать на животе… Хлеб чуть не сгубил её. Голодный желудок не любит, когда в него нагружают много еды. Через некоторое время собака встала, потом снова легла и поползла к суслику. И я подумал: «Если она добывает еду таким манером, то и я буду воровать, чтобы жить». Но одно дело – думать, а другое – делать…
…Мор начался у меня в семье. Первым умер сын Васька. Он был худой, измождённый, мослы обтянуты кожей… Он, видно, чувствовал свою смерть и просил своего брата Ивана при мне: «Ваня, иди кусочек хлебца мне принеси. Ты думаешь, я умру? Принеси, я поем, и мы с тобой пойдём на речку купаться». Потом он вытянулся и затих. Ванятка в страхе попятился от него, а я, крикнув жене: «Валя!», кинулся к нему, поднял, прижал к себе ещё тёплое тельце. Из моих сухих глаз по щекам побежали слёзы. Подошла жена, посмотрела на меня, потом на ребёнка… «Слава Богу! Ангелом будет там, на том свете. Все младенцы ангелами там бывают, – сказала она и неожиданно зашумела на меня: – Чего глядишь?! Доставай скатерть посконную из сундука и стели на лавку. Схороним как положено, по-христиански».
А с печки на нас смотрели не лица, а черепа с глазами детей. Одна малышка сказала: «Мама, что с ним?» «Ничего, доченька. Сейчас мы его обмоем, на лавке полежит, свечку ему в пальчики вставим, а потом схороним», – тихо ответила жена.
Почему она не заревела белугой? Я-то по жизни так – то ли верующий, то ли так, а она-то верующая была. Может, её мысль остановила: ангелочком ребёнок на том свете будет. Я часто думаю о том, что женский вой по детям не разорвал грудь матери-земли лишь потому, что они верили, что их дети будут на том свете живы-здоровы и в услужении у Бога. Глупость, конечно, но для верующего человека надежда, что Там будет хорошо, смягчает боль. Я понял это и повторил: «Да, в райском саду будут бегать, гулять, цветы, как у нас на лугу, будут рвать». «Замолчи, – зашумела он, и слёзы рекой. Я прижал её к груди и шептал: «Не надо, не плачь, слезами горю не поможешь. У нас их тринадцать осталось…» «Какой палец ни укуси – всё равно больно». Она перестала плакать, вытерла слёзы.
