Я шёл домой, и желудок мой ныл, но рези не было, я не катался от боли. Жена была в горнице, когда я зашёл в дом, она только и спросила:
– Ну?
– Разбил… – вымолвил я.
– Недотёпа! – взвизгнула жена. – Чего разбил-то? Голову о камень?
– Горшок с молоком.
– Где ты его разбил?
– Да недалеко от села.
– Так пойдём быстрее туда, с земли молоко соберём.
Подошли мы к тому месту, черепки там только лежали, а молоко было кем-то уже вылизано. Лисой или собаками, не знаю.
– Иди и принеси другой горшок! – приказала жена. – Там есть ещё?
– Да, есть.
– Так иди и принеси!
– Так месяц вон появляется…
Жена глянула на небо:
– Чёрт его дёрнул появиться… Голодуй тут до завтрашней ночи.
А через день мы схоронили дочку Нюрку… По всему селу дети стали умирать один за одним, и наши тоже. Когда умер наш шестой ребёнок, жена даже молитву свою любимую «Отче наш» не смогла прочитать. Аким, так звали похоронщика, сказал:
– По обычаю, хоть она и ребёнок, но должна на лавке полежать, хоть без простыни…
Но потом посмотрел на нас, немощных, взял ребёнка за худенькие руки, поднял, подставил холщовый мешок и опустил в него тельце.
– Вот такой теперь у нашей власти саван для детей, – горько усмехнулся Аким и осёкся, стал воровато оглядываться: за такие слова и посадить могли.
А я заметил, что моя жена вроде умом тронулась: безучастная ко всему, равнодушная стала. Мне было очень тяжело на неё смотреть, и я уходил из дома. Как-то раз, когда я сидел на своём любимом камушке, увидел я у соседа какое-то шевеление сквозь открытую дверь сарая. Подошёл к двери сарая и увидел, что на соломе лежит девочка лет десяти с закрытыми глазами. У неё были широко раскинуты ноги, сукровица текла между ног… Отвернувшись к стене, застёгивал брюки тот самый мордастый парень из похоронной команды. Возле девочки лежал хлеб. Я хотел попросить хлеба, но какая-то женщина прыгнула на меня сзади и зашипела:
– Зачем пришёл? Кто тебя звал? Хлеб не дадим!
Я не удержал её на спине и упал на карачки. Она слетела с меня, и пока я вставал, буксуя от слабости, она начала пихать в рот изнеможённой девочки половину куска хлеба.
– Зачем пришёл? – снова спросила она меня, жадно глотая остатки хлеба.
Я покорно стоял и смотрел не на женщину, не на девочку, не на мужчину-насильника, а на хлеб, который исчезал во рту женщины. Парень, проходя мимо меня, остановился и толкнул меня… Я качнулся… А он сказал:
– Через неделю схороним. – И пошёл дальше.
Я хотел отнять этот хлеб у женщины-матери на правах сильного. Она, видно, поняла это и крикнула дочери: «Жуй быстрей!» – и сама быстро проглотила хлеб, утробно икнув. Но вдруг она упала и стала кататься по сараю. Девочка безучастно смотрела на мать и на меня глазами – осколками неба. Я повернулся и пошёл. Подойдя к своему дому, прижался лбом к стене и, чувствуя холод кирпича, заплакал. Нет, я плакал не от того, что он насиловал девочку. Она, по моим понятиям, по-своему заработала хлеб… А я не сомкнул пальцы – пальцы мужчины – на его горле, когда увидел, что он изнасиловал её. Слабость помешала мне, а голод поменял все мои нравственные устои. А ещё я с горечью понял: если он будет опять её насиловать, я не причиню ему вреда. Мне было обидно лишь за то, что я – участник этого преступления, должен был получить вознаграждение – кусочек хлеба, а они мне не дали. Вот такие нехорошие мысли были у меня в голове…
Неожиданно что-то кольнуло меня в грудь, сладковато-горький комок подступил к моему горлу, и я не смог его проглотить… Я зашептал:
