Имя пронеслось в голове, тихим стоном. Учитель. Наставник. Человек, вложивший в него не только знание языков и Писания, но и первые зерна веры, терпения, стремления к Истине. Человек, который двадцать лет назад исчез вместе с уникальным апокрифическим манускриптом, который они переписывали вместе в тиши скриптория монастыря Святого Вседержителя у Северных гор. Манускриптом, содержащим запретные знания о «Семи Клинках Рассвета».
Господи, прости мои сомнения… прости немощь духа… – молитва о прощении неверия, почти бессознательная, сорвалась с его губ шепотом. Его вера была фундаментом, но сейчас этот фундамент дал трещину от тяжести увиденного. Как учитель, светоч знания, мог опуститься до этого? До призывов к пробуждению древнего Зла?
И тогда его дар – несокрушимая память – сработал с новой силой. Это было не просто воспоминание. Это было погружение. Свеча, келья, запах воска – все растворилось. Перед его внутренним взором, ярче любого пламени, всплыли страницы. Не просто образы – текстура пожелтевшего пергамента под пальцами, шероховатость края листа, характерный запах старой кожи и чернил, смешанный с ладаном, который всегда курился в скриптории. Он видел киноварные инициалы, ощущал вес пера в руке, слышал скрип собственного пера и мерное дыхание Макария по другую сторону стола.
Страницы апокрифа оживали. Не весь трактат – фрагменты. Отрывочные, как обрывки проклятого свитка. «…и заточен был Древний в Камне Семиричья…» «…ключи от оков – Семь Клинков, выкованных из света первых звезд и тьмы падших ангелов…» «…пробудит его Зов Крови, начертанный на вратах времени…» И знак… Знак трезубца. Он всплыл на полях, нарисованный рукой Макария. Не киноварью, а простыми чернилами, как бы мимоходом. Но с каким-то странным, сейчас понятным, напряжением. И подпись, пояснение самого Макария, его почерк, этот почерк: «Печать Стража Врат. И предателя. Ибо лишь отступник от Света может возжелать пробуждения Спящего.»
Элиас вздрогнул, как от удара. Его реальная рука, все еще зависшая над обгорелым пергаментом, сжалась в кулак. Чернильные пятна на пальцах казались теперь пятнами крови. Печать предателя. Знак того, кто служит Вратам, но жаждет их открыть. И тогда, сквозь пелену воспоминаний, прорвалась другая деталь. Яркая, как вспышка молнии. Лицо Макария. Ласковые глаза, седая бородка… И на скуле, справа, почти у края густой седины волос – шрам. Старый, белесый. Небольшой, но отчетливый. В форме трезубца. Как будто кто-то ткнул в кожу раскаленным знаком. Элиас всегда считал это следом старой бытовой травмы. Теперь он понимал. Это была метка. Печать. Знак принадлежности к той самой ереси, которую они изучали, чтобы предостеречь, а не возродить!
Он носил знак открыто… и я не видел! – мысль пронзила его острой болью. Слепота. Доверчивость. Его дар памяти оказался бесполезен против мастерства лжи учителя.
Отчаяние, холодное и липкое, поползло по его жилам. Он отшатнулся от стола, его спина вжалась в спинку грубого стула. Взгляд упал на его собственную руку, лежащую на колене. Тонкую, исчерченную венами, вечно испачканную чернилами – инструмент писца, инструмент служения Богу и Слову.
Пламя свечи, стоявшей на краю стола, дрогнуло от его резкого движения. Пляшущий свет упал на тыльную сторону его левой руки, чуть ниже костяшек. Там, где кожа была особенно тонкой и белой.
Элиас замер. Дыхание перехватило. Кровь отхлынула от лица.
