Знак.
Бледный. Почти незаметный. Как тонкая сеточка прожилок или давно забытый шрам от ожога. Но при этом трепещущем, неровном свете свечи, под определенным углом… контуры проступили. Три тонкие, чуть более светлые линии, расходящиеся из одной точки. Неправильные, сглаженные временем, но неоспоримые.
Трезубец.
Как на скуле Макария. Как печать предателя на страницах апокрифа.
Нет… – немой вопль застрял в горле. Это невозможно… Когда? Как?
Он не помнил! Его несокрушимая память, его величайший дар, хранивший каждую прочитанную строчку, каждое облако в небе пятидесятилетней давности, изменила ему. Не было в его архивах ни момента, ни события, объясняющего этот знак на его собственной плоти! Это было… вне его сознания. Чуждое. Страшное.
Ледяной ужас, чистый и всепоглощающий, сжал его сердце. Учитель… Предатель… Метка… Его рука… Слово «ПРОСНИСЬ» на обгорелом пергаменте, написанное рукой Макария, внезапно обрело новый, чудовищный смысл. Было ли это обращением к нему? К Элиасу? Пробудиться… от чего? От веры? От неведения?
Его тело содрогнулось в одном, резком, неконтролируемом спазме. Локоть дернулся, задел край стола. Свеча, колеблясь, как пьяная, опрокинулась. Горячий воск брызнул на руку, на тот самый знак, но он не почувствовал боли. Пламя шипя упало на пергамент со словом «ПРОСНИСЬ», на мгновение осветив его жадным желтым язычком, и погасло, погрузив келью в кромешную тьму. Единственным светом теперь был призрачный, выжженный трезубец на его коже, мерцающий в сознании ярче любого пламени. Знак предательства. Его собственной плоти. Его забытой, или украденной, или проклятой плоти. В темноте раздался лишь его собственный, прерывистый, захлебывающийся стон.
Холод пещеры впивался в кости глубже степного ветра. Не просто отсутствие тепла – это была мертвая, сырая стужа, идущая из самых недр камня. Воздух стоял тяжелый, пропитанный запахом сырой земли, гниющих где-то в глубине корней и… старой крови. Адалар двигался бесшумно, как тень, его стальные глаза, привыкшие к полумраку после ослепительного степного солнца, выхватывали каждую неровность стен, каждый выступ. Этот тайник – узкая расщелина за водопадом Ревущего Быка – знали лишь двое: он и его младший брат, Торин. Последняя надежда. Последнее место, куда Торин мог спрятать святыню или оставить весть, если… если случилось непоправимое.
Надежда сжалась в ледяной комок, когда он увидел пустые ниши. Выдолбленные в мягком туфе углубления, где должны были лежать ларец с Крестом Предков и, возможно, личные вещи брата, зияли чернотой. Пыль на их дне была нетронутой, лишь в одной – самой глубокой и скрытой – виднелись следы недавнего касания. Ничего. Ничего!
Ярость, черная и густая, как деготь, подкатила к горлу. Он сглотнул, сжимая кулаки до хруста в костяшках. Не убий. Не убий даже предателя в мыслях. Но вера, его стальной стержень, гнулась под тяжестью отчаяния. Где брат? Где Крест?
И тогда его взгляд упал на камень у подножия пустой ниши. Небольшой, плоский. И под ним – уголок чего-то белесого, не каменного. Пергамент. Записка.
Сердце Адалара рванулось в груди. Он бросился к камню, отшвырнул его одной рукой. Письмо было мелко свернуто, перевязано тонкой кожаной нитью. Руки Адалара, обычно такие твердые и точные, дрогнули, когда он развязывал узел. Он распрямил хрупкий лист. Знакомый, угловатый почерк брата. Но буквы были торопливыми, нервными, местами прорывавшими пергамент.
