Лейтенант выглядел ошарашенным и даже посмотрел на каперанга, призывая того в свидетели. Но старый моряк, похоже, решил больше не лезть в разговор, а молча разобраться в странных для него сценах. Молчал и командир, пытливо глядя на одного из своих настоящих замов по боевому расписанию. И Лейтенант вдруг ожил, будто что-то поняв:
– Женщину… Вполне может быть. Если слышать «жизнь»… Он не моряк, бульдожья порода…
– Не преувеличивай. Для меня сложно понять, Коля, – вдруг мягко остановил командир. – Ты старпома выводишь на чистую воду?! А то не знаем, какого он поля ягодка! Или решил сгореть в дрязгах? Это просто. Иди, отдохни, пока будем у стенки, приведи себя в порядок.
– Спасибо. Но не обольщайтесь народными мудростями, что у нас поля всяких ягод. Плотоядные объявились, и закончится опять кровавым полем…
* * *
Каперанг задумчиво смотрел на дверь, закрывшуюся за Лейтенантом.
– Молодая поросль… дадут ли ей подняться. Надоело им глубоко почитать то, на что плюют такие, как старпом. Бьет наотмашь – извечная проблема молодых…
Командир взял сигарету, покрутил ее в пальцах и не закурил, положил на пачку и с горечью сказал:
– Не так уж и молод. «Лейтенант» в этом случае – не звание…
– Призвание?
– Судьба! – согласился командир, уходя от темы. – Разберемся, с вашего позволения, позже…
– А где твой замполит? – вдруг вскинулся Ляшенко. – И аппарат его на дно прилег…
Командир усмехнулся:
– Обычное дело: приболел, в базе должен нагнать. Веса в них мало…
I
Отзвуки «лихой» швартовки «Дерзкого», видимо, долго расходились волнами окрест среди живого и неживого, и оно зажмурилось и притихло. Только после обеда на ухоженном и хорошо оборудованном пирсе показался тяжелый и мрачный от облезшей краски грузовик-контейнеровоз и с важностью необыкновенной направился к кораблю. И сразу ожил пирс и правый борт… Эсминец слегка покачивался от сильного прижимного ветра, словно одобрял скорую операцию по перезарядке контейнеров крылатых ракет. Кто из морских бродяг не рад заботам берега о нем?
…А в глубине корабля, оставив все заботы, спал человек. Он лежал поверх одеяла, в распахнутом альпаке и кителе. Отопление едва работало, иллюминатор наглухо задраен и задернут бархатной шторкой – борт-то наветренный. Посвист норд-веста, шлепки волн, слышные, как нечто очень далекое, баюкали спавшего, но делали сон неспокойным…
Шум на верхней палубе усилился, лицо напряглось – человек увидел ясно, что его беспокоило. То была земля в океане – и длинный старый дом с маленькой девчушкой в окне, что-то кричавшей ему. Беда! Он плыл острову, к дому, на чудище, проглатывающем все на своем пути. Девочка зовет, будто видит только его, а не опасность! И он плывет к ней и боится за нее и – усилием воли отодвигает берег… А чудище, как одна зубатая пасть, мечется по морю: оно учуяло страх и рвет его без боли, без надежды…
В каюту без стука заглянул офицер в новеньком альпаке большого размера с надвинутым капюшоном. «Спит», – тихо сказал он, и все же присел на баночку, о чем-то задумавшись. Потом тихонько встал, но не сделал и двух шагов к двери, как услышал хруст койки. Лейтенант сел, сбросив ноги, но еще, видимо, не проснулся, стрелял глазами по каюте, и присутствие постороннего его явно не обрадовало. С усилием разжал губы и произнес равнодушно:
– Куда ты? Садись! Я сейчас. Мне что-то снилось. А когда кто-то… я не могу вспомнить. Но я вспомню… я все помню, это мой крест.
