Тысяча бумажных птиц - страница 29

В спальне Хлоя сама выбирает позицию и садится на него верхом. Садится к нему спиной, и ему видна ее татуировка – через всю спину, от копчика до плеча. Джона водит пальцами по черным линиям, словно читает шрифт Брайля на ее ритмично качающейся спине. Три листа бумаги взмывают вверх, один над другим, у четвертого листа есть крылья, у пятого – крылья и клюв, два верхних – уже не листы, а две птицы, летящие прочь.

Она меняет позицию, ее пятки вонзаются ему в почки. Она задает ритм, ее мышцы – жадные, выразительные. Непосредственная и естественная, как ребенок, сосущий палец, она сливается с ним всем своим существом, как будто стремится почувствовать себя цельной в единении с чужим телом. Ему кажется, он тонет в ней, в ее ненасытном напоре. Она кончает первой. Ее пронзительный животный крик ошеломляет его, потрясает до самых глубин естества, он содрогается всем телом, освобождается от напряжения, и теперь, после сомнения и неистовства, есть только двое – он и она, – и их дыхание в темноте.

Когда он просыпается, ее уже нет. Так всегда и бывает в последнее время. Перед тем как уйти, женщина явно рассматривала фотографии Одри; снимок в рамке стоит на полке не так, как надо. На подушке – листок бумаги с номером телефона и словами: ПОЗВОНИ МНЕ. Как гитарное соло, что повторяется вновь и вновь, закольцованная комедия нравов, но сегодня в привычном шаблоне присутствует одна аномалия. Сейчас одиннадцать утра. Джона спал девять часов.

Пока Джона был здесь, Гарри держался поодаль. Теперь он проводит рукой по скамейке Одри, в который раз размышляя о выборе древесины. Красное дерево хорошо сопротивляется гниению и непогоде, устойчиво против насекомых, но оно относительно мягкое, а значит, на нем обязательно появятся вмятины и царапины. Дело не в экологических соображениях, хотя – да – секвойи растут медленно. Гарри больше всего беспокоит, что скамья сделана из его любимого дерева. В этом есть что-то пугающе правильное.

Скамейка уже не сияет, как только что с фабрики. За девять месяцев деревянные рейки поизносились под солнцем, дождем и весом задницы Джоны. На спинке – засохшие кляксы птичьего помета. И все же скамья стоит в очень хорошем месте, с прекрасным видом. Гарри оборачивается и смотрит на озеро, на острова, а потом у него возникает назойливое ощущение, что сейчас здесь появится Джона, вынырнет из-за кустов кизила. Стремясь избежать нежелательной встречи, Гарри идет на противоположную сторону озера, откуда тоже видна скамейка. Она стареет с достоинством, уже почти не отличается от остальных; но для него каждая из этих скамеек как просьба. Они взывают к нему, они хотят, чтобы он помнил тысячи мгновений, прожитых теми, кого уже нет. Как они тоже любили смотреть на отсветы солнца, рябящие по воде. Как они крали минуты на созерцание облаков. Мир распирает от воспоминаний. Я здесь был. Я жил.

Гарри листает свою записную книжку: наблюдения за исчезающими мадагаскарскими суккулентами, памятки о протекающей крыше оранжереи принцессы Уэльской и о неправильной табличке с названием растения в Герцогском саду. Из головы никак не идет разговор, случайно подслушанный утром: сотрудники обсуждали истории о призраках в садах Кью. Коллеги были согласны, что по ночам в Кью жутковато, особенно в Викторианской оранжерее. Стекла дребезжат на ветру, в траве шуршат ящерицы, лягушки-быки выпрыгивают словно из ниоткуда. Но Гарри, как ни старался, ни разу не видел здесь призраков.