Второй брат, Николай, рано сел. Сестру Веру, прозванную нянькой за вечную заботу о младших, тоже не минула чаша сия, и в пятьдесят третьем она была освобождена Великой амнистией из Таганской тюрьмы, куда попала за спекуляцию.
Матерям, не разгибавшим спины с утра до ночи в совхозе, было не до сыновей. Так и росли пацаны, как бурьян – без отцовского ремня и мамкиной ласки. Воспитателем и педагогом стала улица. Учила и наставляла. И вот, теперь, требовала от них сдать свой первый экзамен.
Рыка рассказал все. Даже то, о чем можно было и не говорить. Витька делал вид, что никто из присутствующих ему не знаком и нес такую ахинею, что Толик едва не расхохотался.
После этого всех отправили в одну камеру.
– Ну что, Сэмэн, сдал корешей? – Толик подошел к Семе.
– Ну чего я тут один сижу и сижу? Скучно без вас стало, пацаны… – Рыка сам улыбнулся обезоруживающему своей непосредственностью доводу.
Малина все же съездил ему разок по зубам. Дал бы еще, но Толик остановил:
– Брось, Витек! Чего уж теперь… – прошелся до шконки, сел. – Эх, покурить бы! А, пацаны? Короче, дела хреновые. Ну, хоть вместе будем, все легче в колонии.
– Что, думаешь – посадят? – осторожно спросил Рыка, вытирая разбитую губу.
– Нет, Сема – наградят. "И выдали Ванечке клифт полосатый, с бубновым тузом на спине!" – пропел Толик. – Помнишь, братуха мой пел, Колян? Как пить дать, закроют…
Пошли по сто шестьдесят второй, дали всем поровну, невзирая на заслуги. А осенью, теплый ноябрь 1957, амнистией в ознаменование 40-летия Великой Октябрьской социалистической революции, открыл ворота Белореченской колонии для несовершеннолетних, выпуская друзей на волю.
Пацаны, в телогрейках и сапогах, с "сидорами" за плечами, стояли и вдыхали не по-осеннему теплый воздух свободы.
– На вокзал? – риторический вопрос задал Рыка.
– Ну а куда ж? До дома, до хаты. – Толик поправил ремень тощего "сидора". – Только, вот что… Давайте на крыше вагона поедем? Тепло же. А на проездные папирос купим.
– Ништяк! Айда до вокзала.
Вечером Толик открывал тяжелую дверь единственного в станице ресторана. Глазами обвел небольшой зал, нашел брата воседавшего с двумя дружками за столом и направился к нему. Брата Толика, Колю-Моряка, знали все, любили и побаивались. Любили (особенно женщины) за веселый нрав его, привычку к шуткам-прибауткам и непременную тельняшку, благодаря которой он получил свое прозвище. А побаивались – за две судимости и бесшабашную смелость в драках.
– Опа! Ё-мое! Братуха! – Николай вскочил и крепко обнял младшего брата. – Откинулся, каторжанин? Ну, нормально! А ну-ка, Зин! – крикнул он официантке. – Давай-ка нам, там… Всего! Брательник с курорта вернулся. Гуляй рванина, от рубля и выше!
Толик солидно, на равных поздоровался с друзьями брата, снял кепку и присел за стол. Официантка быстро принесла цыпленка-тапака, огурцы-помидоры, тонко нарезаные сыр и колбасу, и запотевшую бутылку "Московской".
– А?! Видал, братуха? Ах ты моя дюймовочка! – Николай хлопнул совсем не миниатюрную официантку по заду. – "Облака летят, облака! А мы цыпленка едим табака!" – пропел он приятным баритоном. – Ну, как ты, Толян? Дома-то был? Мамку видел?
– Был. Мамка на работе еще.
– А, ну як же ж! "Нам солнца не надо – нам партия светит, нам хлеба не надо – работы давай!" Эх, маманя-маманя… – Николай налил из бутылки всем, включая Толика – Ну, давайте, хлопцы! Шоб пылось, тай моглось!
