Я шатаюсь по городу, неприкаян,
как прожженный москвич – как дитя окраин,
как бунтарь и вахлак – как охранник быта,
зовам тела подвержен – душа закрыта
для посконного, тянет куда-то выше,
по преданью откуда когда-то вышел
и куда возвратиться, когда расплата
подойдет, где смиренно и бесновато
обнаженный дух сам с собою спорит
по соседству с богом, вдали от моря
то ли Мертваго, то ли Живаго, то ли
набежавшего здешней волною боли…
Я такой же смурый – такой же стойкий,
за полтинник, вроде, женат на гойке,
худощавой девочке, данной свыше
на изломе жизни. В курносо-рыжем
воплотившись сыне, плывем мы рядом,
когда снова свободе в стране преграды,
когда племя древнее разбегалось
кто куда по привычке – спасти хоть малость
своего, где кликуши набили руку
голосить спьяна и разлуку-суку
пеленать в пейзаже берез, болотцев,
где в иную эру вгрызался Бродский,
уходя вперед… Провожая зори,
сознавал – возрожденья не будет вскоре,
выпадая из ритма – притянут к хору,
находил ступень я – терял опору,
не готовый к высшему приговору…
– А ты кто?
– Твой лирический герой,
твое второе «я», не ясно, что ли!
– Так, значит, мой грядущий геморрой…
– И это тоже, если ты о боли
телесной, только, кажется, сложней
соитье наше.
– Что, что, что?
– Соитье!
– Ты зеркало? стукач?
– Ну, посмотрите —
ругается!
– Хотя бы не еврей?
– Ну, хватит ерничать, давай поговорим,
коль в кои веки съехались.
– Сбежали-с…
Чего тебе еще: похожий грим,
да место на грядущем пьедестале
седалищу, скупая простота
в мемориале выбитой квартиры…
– Что ж, если вместе топаем по миру,
сиамский мой близнец…
– А на черта?
– Так уж случилось: «я» в твой строке
и есть, кого ты гонишь мелким матом.
– Мой хвост лирический?
– Ты с ним накоротке,
представь, общаешься.
– Как с сыном или братом?
– Нет, еще ближе, как с самим собой,
где все твое: башка, и руки, ноги.
– Мой вход и выход… тряпка на пороге.
Тогда садись, ешь, пей, двойник герой.
– Оставь чудить, ведь ты устал.
– Устал.
– Порой все бросить хочется.
– Как будто.
– Тогда чего ж…
– Да тянет на вокал,
в побег от лени хоть сиюминутный.
– Ты не наелся этим? Ведь пора
по крайней мере перейти на прозу.
– Что ты несешь, примазавшийся, что за
советы! Да с чего ты здесь с утра!
– Да все с того – упрочить связь меж двух
стремящихся к Тому, при этом вровень
идущих с веком.
– Прямо божий дух!
– Скорей поток твоей горячей крови.
– Я, помнится, был в возрасте Христа,
когда отец дорогой шел последней,
и одиночества, свалившегося в те дни,
не опьяняла жизни долгота,
запал угас… Явился ты тогда:
где лирика, вдвоем как будто проще,
не то, что в эпосе глубоком.
– Ерунда!
В начале самом вместе шли на площадь
гражданскую.
– Там, где футбол страстей?
животный зуд телес?
– Ах, как мы мелки!
Когда бы шло не в пользу все…
– Поделки.
– И детство вдоль войны?
– То чище всей
остальной казарменной тоски
в отеческой расхристанной юдоли.
Увы, остались только лоскутки
прапамяти наследственной, не боле,
полунамеки. Их, как ни крои,
жизнь не насытить только этой ранью.
Поэзию питает подсознанье,
но в ней порой такие, брат, бои…
– Но пел ведь: созерцание – глава.
– Куда там – рысий взгляд лежит в основе
создания, нас тянет в острова
стихий, стихов, отчаяний, любовий
наперекор инерции эпох.
